За тридевять планет

Попов Георгий Леонтьевич

— Ох, Эдя, Эдя! — только укоризненно сказала она и, переваливаясь с боку на бок, вышла во двор. К чему относилось это восклицание — к почтарям, француженкам или моей правой руке,- предоставляю догадаться читателю.

Письмо здешнего Эдьки Свистуна осталось на столе, рядом с моими записками. Помнится, я как раз дошел до встречи с Фросей и старался поточнее описать, как она была одета. Недолго думая, я взял письмо и засунул во внутренний карман моего земного костюма, что висел в шкафу. Потом собрал исписанные листки, свернул вчетверо и отправил туда

же. Замечу кстати, что скоро этой писанины набралось столько, что и совать было некуда. Пришлось сходить на корабль и положить в контейнер. К концу моего пребывания на этой планете не один, а два контейнера, довольно вместительных, были забиты до отказа.

Между тем наступило время ужина.

— В столовую пойдешь или тебе принести? — спросила тетка Соня.

Я решил, что лучше будет, если я поужинаю дома.

Примерно через час (к сожалению, я не засек время) старуха воротилась с пирамидой кастрюлек и тарелок, и я довольно плотно покушал. В тот вечер была гречневая каша со шкварками, блинчики в сливочном масле, сыр «Костромской» и черный кофе. Пища была свежая и приятная на вкус. Особенно мне понравились блинчики. Правда, не было такого обилия, как у нашей, земной, тетки Сони, зато вкус, аромат… С ума можно сойти!

Потом мы смотрели телевизор. Вообще-то никакого телевизора в доме не было. Я подумал, грешным делом, что эту радость здесь еще и не изобрели. Как бы не так!

После ужина, накормив кур, тетка Соня подошла к простенку в горнице и щелкнула какой-то кнопкой.

И вдруг — поверите ли? — весь простенок, примерно метр на метр, заиграл всеми цветами радуги. Я даже вздрогнул от неожиданности, вздрогнул и вскрикнул — до того это было здорово. К счастью, тетка Соня уже привыкла к моим послекурортным выходкам и не придала значения.

Она уселась половчее в мягком кресле и, вооружившись вязаньем, стала смотреть передачи. Я устроился поближе. Не подумайте, что я близорук, нет, зрение у меня дай бог. Просто хотелось получше разглядеть здешнюю жизнь.

Сначала передавали какие-то игры-забавы, похожие на наш, земной, бокс. Двое — русский и американец — тузили друг друга не с азартом, а, я бы сказал, с остервенением, и у меня мелькнула догадка, что международные отношения и здесь, должно быть, оставляют желать много лучшего.

Потом на экране появилась довольно симпатичная дикторша в черном платье — точь-в-точь наша Валентина Леонтьева, только помоложе,- и предоставила слово пожилому профессору в очках (профессора на всех планетах в очках), который коротко, в течение пяти минут (я засекал время), подвел итоги дискуссии на тему: «Может ли быть счастливо государство, если в нем есть хоть один несчастный человек». Мнения разделились.

Однако большинство заявило, что нет, не может. Правда, перевес был небольшой, в три или четыре голоса, но среди этих голосов был и голос самого профессора, а это что-то значит.

Наступила короткая пауза, в течение которой по экрану порхали какие-то райские птички (это у них называется заставка), потом снова появился пожилой

профессор, уже без очков, то есть очки-то были, только на этот раз он держал их в руках,- появился, чтобы объявить о начале новой дискуссии, которая, собственно, была продолжением первой. Вопрос ставился уже гораздо шире, так сказать, всечеловечнее: «Может ли быть счастливо государство, если рядом, в соседнем государстве, есть хоть один несчастный человек?» Вот так, ни больше, ни меньше.

Профессор исчез и больше в этот вечер не показывался.

Тетка Соня заохала, заволновалась. Она отложила вязанье и принялась искать бумагу и карандаш. Я спросил, зачем это ей надо. Она поглядела на меня каким-то странным взглядом, как бы не понимая, и всплеснула руками.

— Да как же, скажи на милость, я могу быть счастлива, если знаю, что где-то в Польше, во Франции или в той же Америке, будь она неладна, кто-то голодает или страдает? Никак не могу быть счастлива, тут и гадать нечего! Лицо тетки Сони покрылось красными пятнами.

— А если не знаешь? — подлил я масла в огонь.

— Как это не знаешь?

— Ну, не знаешь, и баста! Бывает же такое.

Тетка Соня подумала, глядя на меня отрешенным взглядом, и тяжело вздохнула.

— Не знаешь, так не знаешь! — сказала она значительно и, найдя бумагу и шариковый карандаш, тут же, не сходя с места, сочинила гневное послание тому профессору (впрочем, оно заняло всего полстранички) и немного успокоилась.

— Выходит, все зависит от того, знаешь или не знаешь,- сказал я, когда тетка Соня запечатала конверт и положила его на столе, на видном месте.Знаешь — скверно, потому что и сам становишься несчастным, а не знаешь… Не знаешь, что ж, все хорошо, лучше некуда! А еще говорят — от знания голова не болит!

— Не от знания, а от знаний,- поправила тетка Соня и отвернулась, давая понять, что разводить турусы на колесах она не намерена.

Я тоже умолк и стал смотреть на экран. Некоторое время порхали какие-то птички-невелички. Причем не зеленые и не красные, как раньше, а серые. Потом птички улетели, и перед нами открылась Красная площадь, потом площадь Шарля де Голля, потом какая-то улица в Вашингтоне… И пошло, пошло… Столица за столицей!

Тетка Соня, видно, привыкла к подобным передачам и смотрела рассеянно, так сказать, вполглаза. Я же боялся пропустить хоть один кадр — до того все было ново и необыкновенно.

Глава шестая

Гулять так гулять, или о том, как здесь празднуют праздники.

I

Как читатель догадывается, на другой день меня ждали новые встречи, куда более важные, чем встреча с теткой Соней, и мне хотелось не ударить в грязь лицом, а проще говоря — не опростоволоситься.

Я надел вчерашний костюм (рубашку-тенниску и шорты цвета хаки) и… задумался. Меня опять смутили туфли сорок пятого размера. «Странно, что Пелагея и тетка Соня не обратили на них внимания»,- подумал я.