За тридевять планет
Шрифт:
Федька видел, как этот батя, Петр Свистун, директор школы, приезжал однажды к Эдьке. Но зачем приезжал и что у них был за разговор,- не имеет никакого понятия.
— Я думаю, этот приезд ничего не значит. Во всяком случае, отца вам опасаться нечего. Вот учитель…сказал Сашка и почему-то вздохнул.
Я спросил, какой он из себя, этот учитель. Ребята описали внешность. По их словам, это был человек средних лет, длинный, как жердь, но не тонкий, а в меру полный, с орлиным носом и жесткими русыми волосами.
— Наверно, историк Андрей Фридрихович,- догадался я, вспомнив нашего учителя
— Андрей Фридрихович?
— Да, Андрей Фридрихович. У него мать русская, а отец немец, отсюда и это странное сочетание. Но в общем-то он хороший мужик. В русской истории находит нечто пророческое. «Это не просто исторический факт, это пророческое указание на будущее!» — говорит он на каждом уроке и при этом как-то значительно, с хрипотцой покашливает.
— Ну, выходит, и его бояться нечего,- сказал Сашка.- Люди, с головой ушедшие в историю, самые безобидные на свете. Кроме истории, они и знать ничего не хотят.
Между прочим, я разузнал, как здесь ведут себя отец и сын, когда встречаются после долгой разлуки.
Оказалось, очень, очень забавно. Представляете, отец говорит: «Ну здравствуй, сынок!» — и хлопает сына по спине, по плечу, словом, по чему придется. А смущенный (или радостный) сын отвечает: «Здорово, батя!» — и старается вырваться из крепких отцовских объятий.
Как читатель догадывается, не меньше, чем батя и учитель истории, меня интересовал Иван Павлыч, председатель колхоза «Красный партизан». Оказалось, и к здешнему Ивану Павлычу приезжал великовозрастный детина — из Тайги или Юрги, никто толком не знает.
А Сашка — так тот вспомнил и некоторые подробности, связанные с этим приездом.
Будто бы отец и сын сидели за столом, пили чай и доверительно, задушевно болтали о всякой всячине.
Лизавета Макаровна была тут же, в кухне, и не выказывала ни малейшего протеста. Наоборот, она тоже была рада, как и сам Иван Павлыч, и старалась всячески умаслить дорогого гостя.
— А потом? Что было потом? — спросил я.
— А ничего особенного,- пожал плечами Сашка.Обнялись и… расстались.
Я спросил, как именно расстались. Меня интересовала и эта подробность. Сашка объяснил, что очень просто. Иван Павлыч проводил Никиту (так звали великовозрастного детину) до стоянки самокатов. Здесь они и расстались. Никита сел за руль и нажал на педали. А Иван Павлыч постоял, постоял, переминаясь с ноги на ногу, и побрел к себе домой.
Насчет здешнего Эдьки Свистуна мальцы-огольцы ничего не могли сказать. Видно, история, как его приняли за сына, не получила широкой огласки. Зато все, что связано с Шишкиным, они знали более или менее досконально. Впрочем, это не помешало им выслушать мой рассказ с должным вниманием. Федька молчал.
Гоша произносил какие-то звуки, что-то вроде: «Ольля-ля!» — и похлопывал себя по бедрам. И только Сашка то мотал головой, как бы говоря: «Ну, ну… Интересно!» — то забегал вперед и нетерпеливо просил:
— Вы подробнее, подробнее, дядя Эдуард! — и при этом как-то хмуро двигал бровями. Видно, ему это было страшно интересно и важно.
Делать было нечего, пришлось пускаться в подробности. Я рассказал, как приехал Шишкин… Инженер Шишкин… Георгий
— Что колдуешь? — спросил с места в карьер.
— Колдуй не колдуй, один черт,- вздохнул Иван Павлыч.- Из конторы? Этот… уже там?
— Сидит и пишет, аж стол дрожит.
— Грамотный!
— Башковитый,- кивнул Авдюшко.- Шоферня за него горой. Правильную, говорят, линию гнет.
— Какую еще линию? — Иван Павлыч насторожился.
— Известно какую. Раньше, говорят, с любым пустяком к председателю шли, а теперь… Самостоятельный, говорят, мужик, шевелит мозгами.
Замечание насчет самостоятельности, хотя оно и принадлежало шоферам, людям большей частью легкомысленным, не понравилось Ивану Павлычу. Он побычьи потоптался на одном месте и сердито, раздраженно сказал:
— На готовом легко быть самостоятельным! А ты приди к разбитому корыту, как мы пришли…
— Куда ему! — сменил тон Авдюшко.- Что молодость, что глупость, один черт. Вот и насчет линии…
Какая там к черту линия, девки — вот его линия. Заметил? К моей Дашке так и льнет… Не горюй, еще месяц-другой, и поженим их, стервецов, свадьбу справим…
— И пошлем куда-нибудь подальше, чтоб голову не дурили?
— А зачем посылать? Пусть живут здесь. Женатый, скажу тебе, уже наполовину несамостоятельный. А пойдут дети… Пиши пропало!
Ну, насчет Дашки заместитель преувеличил изрядно. Это понял и Иван Павлыч. После того как Авдюшко ушел, он стал умываться под рукомойником, бормоча:
— Поженим, говорит… Если надо, мы Егору и не такую сосватаем… Что Дашка! Сунулась в один институт — осечка, сунулась в другой — опять осечка…
А Егор, видать, парень хоть куда, ему и жену надо по росту подбирать, учительницу или докторшу, как пожелает…
— А что касается самостоятельности, то тут Авдюшко попал в точку. Георгий Валентинович был кругом самостоятельным, так сказать, со всех сторон самостоятельным. С Иваном Павлычем за ручку, правда, но даже в этом рукопожатии не было какого-либо подобострастия, как у того же Авдюшко. Ничего подобного! Ручку пожмет, скажет: «Привет!» — и был таков.
Однажды я застал Шишкина в конторе одного. Он сидел за председательским столом («Да не сын ли, в самом деле? Кто же еще посмеет сесть за Ивана Павлыча стол!» — подумал я) и что-то строчил,и правда, стол дрожал. Вдруг зазвонил телефон. Шишкин оторвался от стола, потянулся, хрустнув суставами, и приложил трубку к уху.
— Алло… Я слушаю… Нет, не председатель — инженер… Да, товарищ Шишкин… Георгий Валентинович Шишкин, он же Плеханов… Что? Косить или не косить?.. Гм… А вы сами-то как считаете? Ага, косить… Ну и косите себе на здоровье, кто мешает! Сколько у вас сенокосилок? Пять? Косите… Иван Павлыч, Иван Павлыч! А у вас-то что, пустой горшок на плечах? — Он поиграл блестящей черной трубкой, положил ее на место и, обращаясь ко мне, сказал: Садись. Что у тебя?