За великое дело любви
Шрифт:
И теперь Яша с надеждой спрашивал себя:
— Может, наши рабочие уже поднялись?..
Радужные видения Яши скоро рассеялись. Под вечер Паисий наконец зашел в камеру, и разговор с ним открыл Яше, как все обстоит на самом деле.
— Як тебе ненадолго наведался, — сказал Паисий. — Дела, знаешь, забот много всяких, с головой в них утопаешь. Ты-то как?
Яша смотрит на иеромонаха воспаленными глазами и ждет. Терпеливо ждет, что скажет тот дальше.
— Погода весьма неважная стоит, — говорит Паисий. — Протопили у тебя сегодня солдатики?
У Яши кружится
— Бам… бам… бам… Да, таковы дела…
И, ничего не сказав больше, направляется к двери. И прежде чем тот успевает постучать в нее, чтоб солдат из коридора отодвинул с той стороны засов, Яша хватает иеромонаха за рукав надетого поверх подрясника добротного овчинного полушубка.
— Стойте, отче! Что ж вы так ничего и не сказали?
В глазах Паисия вспыхивает совсем не деланное недоумение: чего хочет Яша? О чем с ним говорить-то?
А Яше недоумение иеромонаха кажется именно деланным, и он негодующе восклицает:
— Прячете все от меня, да? Скрываете, да? А я все и без вас знаю! Все про это знаю!
— Что ты знаешь?
— Слово и дело знаю, только не по-вашему, а по-другому совсем, такое слово и дело, какое в Питере сделали с царем, в которого бомбу…
— Да ты с ума спятил! — вскрикивает Паисий и бледнеет больше Яши. — Замолкни сейчас же! Чтоб тихо! Не то тебе будет, смотри!
— А что мне будет, отче, раз свобода пришла? Зачем ее замалчиваете, а все свой «бам» твердите? Не «бам», а да здравствует воля надо кричать!
— Сядь! — произнес иеромонах так резко, что Яша невольно опустился на койку. Паисий придвинул табурет и, едва не упираясь лбом в лоб, сказал: — Заблудший сын мой, раз и навсегда запомни: кричать о свободе можно, но это не возбраняется только там, где свобода желанная на самом деле есть, а где ее нет, там умным людям не стоит про нее даже и заикаться всуе. И слушай дальше, что скажу. Истинно христианское подчас принимается за крамолу, а законы божеские оборачиваются беззаконием. Так будь же умницей и лучше закрой на все глаза. Хоть этого я желал бы от тебя добиться. Думал я прежде из арестанта тебя вытащить, в монастырского послушника превратить и для того, признаюсь, тебя со всем у нас знакомил, по башням водил, и что под ними, показывал, и хранилище наших книг, и все прочее. Мне — так уж и быть, открою, — мне было дано на это разрешение от самого настоятеля, хотя он, признаться сказать, не очень-то разделял мои надежды. А я все делал, чтобы ты от мирской погибели в нашу обительскую тишину ушел, но, видно, не дал мне господь силы возобладать над твоим уразумением и волей. Но… опять же скажу, ты бы хоть пообещал сейчас по-умному себя повести. Оставайся при своем, но молчи! Тем паче же, говорю, сейчас!
Яша выслушал эту длинную речь, не глядя в серые выпуклые глаза иеромонаха, было совестно за него: можно ли так откровенно учить двуличию в человеческом поведении? Чтоб на словах — одно, на деле — другое. Ведь такая же подлость, как
— А верно, что убит царь? — спросил Яша, когда иеромонах умолк.
— Господи! — словно в испуге отшатнулся иеромонах. — Я ведь с тобой о чем сейчас говорил!
— Я слышал, — покивал Яша, — ну и как, отче, по царю бывшему панихида будет?
— Будет, завтра сам отец Мелетий отслужит и божественную заупокойную литургию и панихиду.
— Ага! Сам! И еще божественную! А по Некрасову не служили в Спасо-Каменском, ни того, ни другого не стали. И у вас, наверно, тоже? За царя — так да, а за человека, который в мир принес великие слова такие, за него ничего служить не сочли. А почему так? Это по-христиански будет?
— Ну довольно. — Паисий встал с табурета. — . Я все сказал и сделал, чтоб тебя уберечь, и да спасет тебя всевышний.
Он пошел к двери, сказал уже с порога:
— Прощай!
— Стойте, отче, дозвольте просьбу.
Не оборачиваясь, Паисий спросил:
— А о чем ты желаешь просить?
— Прогулки прошу. На прогулки выходить, хотя б даже под охраной солдата.
— Нет, — покачал головой Паисий и лица так и не показал Яше, видна была только его здоровенная спина и налитая толстая шея.
— Почему, отче? Поговорите с Мелетием.
— Сейчас и говорить нечего. Не разрешит он, знаю. И не проси даже!..
Паисий ушел, так и не обернувшись и не увидев, каким взглядом проводил его Яша.
В эту ночь Яша не сомкнул глаз. Все думал, думал…
Наутро Паисию донесли, что узник Потапов просится в церковь на панихиду. Иеромонах несколько удивился, но караульному солдату разрешил привести Яшу к началу молебна.
До весны по здешним местам было еще неблизко, на острове держались сильные холода, хотя уже стояла вторая половина марта, и солдат сам раздобыл для Яши какой-то старый, рваный бурнус, чтоб парень не мерз по пути к собору, да и в соборе не так-то тепло. Поди натопи такую громаду! Когда поднимались на паперть, солдат сказал шепотком под свист жгучего ледяного ветра:
— Велено крепко тебя охранять, так ты уж того, смотри!
Яша был хмур, сосредоточен, смотрел куда-то перед собой в одну точку. Вошли в собор. Тут Яша словно бы пришел в себя, невольно загляделся на поражающе богатый иконостас, который переливался многоцветьем серебра и золота, светился многочисленными ликами святых, изображенными на иконах.
Солдат подвел Яшу к стене в дальнем углу храма:
— Тут стоять будем.
Народу на молебствии необычно много — здесь и монахи, и «годовики», и почти вся караульная команда, и арестанты из тех, кто не болел, не ослаб вконец и смог прийти.
Опершись о стену, Яша слушает торжественное пение хора — идет то, что Паисий назвал божественной заупокойной по убиенному императору, виновнику — в глазах Яши — всех зол на земле. Служит заупокойную сам Мелетий, и Яше непонятно, как это архимандрит сам взялся в такой день смешить людей своим тонким бабьим голосом. Неужели все верят, что произошло великое несчастье для России; неужели люди остаются темны после таких подвигов в прошлом, умея и строить и украшать такие храмы, воздвигать такие крепости и все, что создано руками человека на земле.