За Великой стеной
Шрифт:
— Епископат, — прочел я вслух. — Пимен, митрополит Крутицкий и Коломенский. А где же ваш шеф? Кому вы подчиняетесь?
— У нас междуцарствие, — ответил басом индиец. — На перепутье мы... Вообще-то вот Иоанн, митрополит Нью-Йоркский и Алеутский, патриарший Экзарх в Северной и Южной Америке, за ними идет Никодим, еписком Аргентинский и Южноамериканский. Мы приписаны к Южной Америке.
— Откуда вы так хорошо русский знаете?
— Учился в Париже в духовной семинарии.
В моей голове закопошились сотни вопросов, язык буквально зачесался, но я усмирил приступ любознательности, которая
— Тихон боготворит яков, — сказал Михаил. — Тибетцы обязаны яку цивилизацией. Эта самка называется «драй», что по-немецки звучит как «три». Ее молоко жирнее и питательнее коровьего. Раз в год якам пускают кровь, потом эту кровь сушат и едят. На яках пашут, ездят верхом, возят вьюки. В Индии хвосты яков в цене — очень удобные мухобойки. Зато нрав у них зело несносный и невероятно медлительный.
Мне, откровенно говоря, было не до лекции по зоологии, меня снедали собственные заботы. Я рассеянно выслушал Михаила, крякнул, попытался направить разговор в нужное для меня русло:
— Вам отец Тихон ничего не говорил по поводу моего визита? Я нашел отца Тихона через приказчика ювелирной лавки. Не поздно ли я пожаловал в гости?
— Ничего, мы ложимся спать с полуночными петухами. Между прочим, петухи здесь поют ровно в полночь, как и во Франции.
Молчание воцарилось вновь: дьякон Михаил почему-то не хотел вести деловые разговоры. Мое внимание привлекла небольшая миниатюра в простенькой рамке из бука. Голубое бездонное тибетское небо, красные горы в лучах заходящего солнца, черные тяжелые идолы... Лаконично и в то же время неотразимо прекрасно. Казалось, что это окошечко и за ним разреженный от высоты воздух...
— Так это же Рерих! — вырвался у меня невольно возглас изумления. Так вот чьей работы был портрет юного отца Тихона!
— Тихон был дружен с ним, — сказал индиец. — С матушкой там и познакомился. Тихон у художника одно время вроде бы за повара ходил.
— Понравился? — отозвался из кухни Тихон. — Я от него научился красками баловаться. Хватит соловья баснями кормить, стол накрыт.
— А кто у отца Тихона жена?
— Шерпка, — как о само собой разумеющемся ответил дьякон.
— Шерпка? Это что, с Филиппин? Шерпы... Соседи тасадаев?
— Нет, с Гималаев, я же сказал, — пробасил Михаил. — Из княжества Сикким. Очень любопытное племя... Предел человеческой приспособляемости к суровой природе. Шерпы...
— Ах, вы о Дуняше?.. — В комнату, задев плечом за косяк, с грохотом влетел отец Тихон. — Сейчас...
Он отодвинул перегородку, и нашим взорам представился роскошный стол, заставленный всевозможными закусками и бутылками. Посредине стоял старый, зачищенный до того, что стерлись медали и имя фабриканта, блестящий русский самовар.
— Прошу откушать чая, — пригласил по-старомодному хозяин. — А насчет родичей Дуняши... Преудивительный народ! Бывало, в палатке под одеялом от холода зуб на зуб не попадает, а они спят себе в снегу, и хоть бы хны! Босиком по снегу... Ей-богу,
— Мне бы хотелось вначале обсудить мои дела... — робко сказал я.
— А что такая... как это называется по-русски? Ах да, вспомнил — нетерпимость? — сказал Тихон. — Что у тебя такая нетерпимость?
— Видите ли, — начал я неуверенно, — мое дело несколько необычно.
— Так уж и необычно, — усмехнулся отец Тихон. — Думаете, не знаю, зачем вы пришли? — Он хитро прищурился, глаза-буравчики вонзились в меня.
— Думаю, что нет, — сказал я.
— Неужто? Сколько мы с него возьмем за венчание?
— Пятьсот долларов.
— Пятьсот с него многовато, — щелкнул языком отец Тихон, — сто пятьдесят, но не американских, а гонконгских, они не прыгают, как блохи, в цене. Самая устойчивая валюта, надежнее английских фунтов. Где невеста?
— Здесь, недалеко...
— Везите невесту, и дело с концом. Что нахмурились?.. Значит, не угадал? Дуня, Дуняша, ты извини, мы задержимся, выведем молодого человека на чистую воду.
— Итак, — сказал Тихон. — Значит, жениться собрались, молодой человек, а она другой церкви, католичка... Что ж!.. Жениться так жениться, умирать хуже. А где у нас магнитофонные записи?
— Какие? — встрепенулся дьякон.
— Какие, какие... Для свадьбы.
— Не знаю, у меня только псалмы хора из Бруклинского храма. Ты, Тихон, на мою пленку непотребное записал — ансамбль донских казаков. Хорошо, что никто из присутствовавших верующих русского языка не понимал, казаки пели «Не морозь, мороз, моего коня...» и еще «Летят утки и два гуся». Мне отпевать пришлось, а тут про коня и гусей.
— Почему это по-русски никто не понимал! Для нас это тоже божественные песни, — безапелляционно заявил отец Тихон. — Я тебе еще «Вдоль по Питерской» вклею. Никогда со мной не спорь! Ты принял нашу веру, но никогда не поймешь русской души. ...Значит, жениться, молодой человек, задумал? Ну хватит шутковать. Так вот... Артур, сын мой, давай-ка выкладывай, зачем мы тебе понадобились? Байки о венчании оставьте невесте, а нам говорите без... ну, без... забыл. Что надо, чем можем помочь? Тебе ночевать есть где? А то можешь у меня или у Михаила. У нас спокойно. Спокойно, спокойно, не надо смущаться. Не ты первый, не ты последний, все под богом ходим. Так чем выручать тебя? Что ты хочешь? Что за несчастье стряслось с тобой?
Я почувствовал, как безбожно краснею.
Я рассказал им почти всю правду. Она заключалась в том, что я как на духу признался в том, что мне надо уехать из Макао незаметно. Тихо. И как можно быстрее.
Да, мне бы, конечно, разумнее было остаться у отца Тихона или у дьякона Михаила... Я решил позвонить Клер — предупредить, что не вернусь. К телефону подошел неожиданно мой друг Боб Стивене: он все же примчался на выручку в полном неведении о подоплеке моего вызова. В подобной ситуации я не мог не вернуться к Клер хотя бы для того, чтобы объяснить Бобу, зачем он потребовался.