За веру, царя и социалистическое отечество

Брайдер Юрий Михайлович

– Сколько раз повторять, отшиб мне память проклятый Орлов! Да и ода твоя, наверное, срамная была.

– Никак нет, батюшка. Самая что ни на есть благонравная. Вот послушай отрывочек.

Барков принял соответствующую пииту позу и с чувством продекламировал:

Премудрых дел твоих началоНадежду россам подает.Что через жопу доходило,Впредь через голову дойдет.

Завершив чтение, он тут же пояснил:

– Это

я к тому, что ты шпицрутены на меры убеждения заменил.

– Врешь ты все. – Пугачев едва сдержал улыбку. – Даже дурак Разумовский за такую похабщину двести рублей не дал бы.

– Ода длинная была. В двадцать четыре куплета. До места, мной зачитанного, граф Кирило просто не добрался… А хошь, я тебе новую оду посвящу? В честь чудесного спасения и возвращения на дедовский престол?

Прежде чем Пугачев успел отреагировать на это предложение, Барков уже вдохновенно читал новое четверостишие:

Мохнаткой Катькиной прельщенный,Злодей Орлов кинжал занес,Но жив помазанник остался.Его сонм ангелов унес.

– С одами повременим. – Пугачев решительно прервал чрезмерно распалившегося поэта. – На то будет свое время… А сейчас не мешкая возвращайся в Петербург и передай тем, кто тебя послал, что я все ихние условия принимаю. Хотя мог бы поторговаться-покочевряжиться. Едва только морозы грязь на дорогах скуют, сразу и выступлю. Встречное условие будет только одно. Пускай они Катьку построже стерегут, а еще лучше – каким-либо способом отрешат от жизни. Нельзя ей, змее подколодной, доверять. Такую стервозу только немецкая земля способна родить.

– Пока сие невозможно. – Барков развел руками. – Приговор низложенной императрице по английскому примеру вынесет всенародный суд. Они-то своего короля не пощадили… Возни, конечно, много будет, но зато потом никто не посмеет упрекнуть тебя в жесткосердии и самоуправстве.

– Ох, не доведет вас это чистоплюйство до добра. – Пугачев презрительно скривился. – Курицу зарубить брезгуете, а страной собираетесь править. Пташки милосердные! Ну ничего, с божьей помощью наведем порядок в России-матушке. Не мы Европе будем кланяться, а она нам. Вот тогда и сочиняй свои хвалебные оды. Нам для душевной услады, себе для пропитания телесного. Золотом за них будешь осыпан.

– Дожить бы. – Барков мечтательно закатил глаза. – А то последние штаны в самом неподходящем месте прохудились.

– Штаны мы тебе, так и быть, пожалуем. Дабы в дальней дороге не отморозил причинное место. Само собой и провиант получишь. Вина не ожидай. Знаю я твою пагубную склонность к сему зелью. Еще заедешь не в ту сторону.

– Мне бы, батюшка, какими-нибудь бумагами от тебя запастись. А то в Петербурге власть столь же недоверчивая, как и здесь. Заподозрят, что я дальше Тосно никуда не ездил, а там целый месяц бражничал.

– За бумагами к Бизяеву обратись.

– А не продаст, хлыщ дворянский?

– Не успеет. Сегодня я ему полную отставку дам. И от должности, и от земной юдоли.

Надокучил, ферт дворцовый.

– Тогда я, батюшка, поспешу. Дабы первого твоего советника живым застать. И самому отсель целехоньким уйти. Вдруг ты передумаешь! Нрав-то у тебя, как я погляжу, переменчивый, будто ветер-шелоник.

– О себе не беспокойся. Уйдешь. Мне ты покудова живым полезней… Только напоследок есть у меня к тебе один вопрос. Мы ведь уже не первый год знаемся, так?

– Так.

– Был я в ту пору для всех простым казаком и скитался по свету в поисках куска хлеба. Знали про меня от силы два десятка ближайших товарищей. А ты, безбедное петербургское житье оставив, зачал рыскать в степях между Волгой и Яиком, у всех встречных людишек выспрашивая: не знает ли кто человека по прозванию Емельян Пугачев. Было такое?

– Было, не спорю, – чуть помедлив, ответил Барков.

– Ведь никаких достоинств за мной тогда не водилось, а про царское свое происхождение знал я один. Чем же я тебе интересен был? Отвечай прямо, не лжесловь. Гнева моего можешь не опасаться.

– К чистосердечному признанию, батюшка, принуждаешь? Что же, изволь… Нагадала мне однажды цыганка, что погубит Россию донской казак Емельян Пугачев, бывший хорунжий. Вот я ради безопасности своего отечества и радел.

– Убить меня, стало быть, стремился?

– Имелось такое намерение, отрекаться не буду.

– Почему же ты не исполнил его? Удобных случаев, поди, хватало.

– Случаев хватало, да смысл пропал… Если в половодье река запруду подмывает, то любая капля может стать последней. И совсем не важно, как ту роковую каплю кличут – Емельяном Пугачевым, Афанасием Хлопушей, Иваном Чикой, Максей Шигаевым или Адылом Ашменевым. Один хрен – не устоять запруде.

– Это надо так понимать, что среди других бунтарей я тебе самым пристойным показался?

– По сравнению с Хлопушей или Грязновым ты, батюшка, просто голубь.

– За откровенный ответ хвалю. Больше ни о чем пытать не буду. Ступай с богом. Может, когда еще и свидимся.

– Непременно.

Поклонившись, Барков стал пятиться к дверям, но внезапно выпрямился и лукаво ухмыльнулся.

– А помнишь, батюшка, наши недавние рассуждения про манифесты? Дескать, для вящей доходчивости их лучше бы потешными виршами излагать. Вот тебе стихотворный пересказ манифеста о борьбе с воронами:

Какой такой зловредный татьОсмелился на самодержца срать?Зачем столице строгий вид,Когда с небес говно летит?Дабы такому впредь не быть,Полеты нужно запретить.Все виды птиц сшибать картечью,А ангелов – срамною речью.Заверен с самого утраУказ сей именем Петра.

Власть мятежников, по слухам, простиралась только до Лобни, а петербургские вольнодумцы – опять же по слухам – дальше Чудова нос не совали.