За волной - край света

Федоров Юрий Иванович

Судейский вышел. Иван Ларионович сунул пальцы в пальцы и застыл. Только лицо недовольно и болезненно морщилось. Озадачил его крючок. Шибко озадачил. «Вот сегодня он мне послужил,— подумал,— но завтра дяде послужит? А что выкинет — неведомо». Открыл потайной ящик в столе. Ящик ровно выстилали пачки денег, полученные от продажи пушнины. Голуби белые. Вспомнилась старая купеческая присказка: «Богат не тот, кто заработал, но тот лишь, кто сберег». У Ивана Ларионовича во рту горько стало, будто съел нехорошее. Так-то вот мудрость нехитрая его разволновала.

—

А все крючок,— пробормотал,— крючок проклятый. Прости господи,— Перекрестился на икону. «Посмеялся...— в мыслях прошло.— А где смех, там и слезы».

Но ни смех, ни крючок здесь были ни при чем. Другое стукнуло в душу. Хорошо заработал на пушнине Иван Ларионович, так, как давно не получалось, и подумалось вдруг: «Ни сегодня-завтра Гришка приедет, и голуби эти — голуби ведь — из ящика в столе вмиг разлетятся. И то, скажет, нужно, и это, да и полетят, полетят пташки». Ходил Иван Ларионович по комнате, кряхтел, хмыкал в нос. Вот и прикипел к новоземельному делу, но нет-нет, а на белых своих голубей в ящике стола поглядывал. Под ногами поскрипывали половицы. Да нехорошо, тоскливо.

Однако Иван Ларионович вспомнил губернатора Пиля, слова его ласковые, настойчиво повторенное: «Знаю, послужить державе готовы». И в спине у купца засвербило. Повел лопатками. На дверь взглянул — не подслушал ли кто его мысли? Неловко стало Голикову. «А что я расколыхался? — подумал.— Дела вроде ничего идут... Зря, зря себя волную». Подошел к столу, зло захлопнул потайной ящик. «Не было,— решил,— разговора с проклятым крючком, и мыслей тревожных не было».

Однако солгал себе. Был разговор, и мысли были. Здесь уж никуда не деться.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Президент Коммерц-коллегии и секретарь императрицы встретились в счастливый для Безбородко день.

Накануне Екатерина осматривала приобретенные ее антикварами живописные полотна из Италии.

С осторожностью — не дай бог повредить или нанести какой, даже малый, ущерб — шедевры были доставлены в Зимний дворец и с большим тщанием расположены в личных апартаментах ее величества. Старые полотна на тяжелых мольбертах были установлены против широких, выходящих на Неву окон. Строгие рамы в неверном свете питербурхского дня посвечивали золотом, а дерево мольбертов, подобно дереву старинных инструментов, излучало тепло.

С установкой картин хлопот было много. Их располагали так и эдак, вновь переносили тяжелые мольберты, чтобы найти наиболее выгодные углы освещения, пока наконец главный живописец не убедился, что картины расставлены лучшим образом. Однако один из художников посетовал, что день недостаточно ярок. Слова эти прозвучали неожиданно и заставили задуматься: не внести ли свечи? Но главный живописец двора, внимательно оглядев полотна, возразил.

— Нет,— сказал он,— в таком освещении, несомненно, есть тайное очарование. Оно углубляет краски. Питербурх в этом

отношении счастливый город.— И еще раз оглядел полотна.

Он был потрясен. Поистине можно было сказать, что антиквары императрицы, не жалея золота России, приобрели подлинные сокровища. Кабинет заливали неповторимые краски величественной и прекрасной эпохи Возрождения. Здесь было все: свет высвеченных солнцем древних римских камней, лазурь итальянского неба, пламенеющий пурпур хитонов, всплески солнца на волнах моря. В саму душу смотрели загадочные, живые глаза изображенных на полотнах людей.

Главный живописец неторопливо перекрестился и низко склонил седую голову перед работами давно ушедших из мира мастеров.

Императрица вышла осмотреть приобретенное собрание в окружении наиболее приближенных людей двора. Она проходила вдоль выставленных шедевров, подолгу останавливаясь у каждого полотна. Зная, что в таких случаях императрица не терпит выражений восторга, сопровождавшие Екатерину безмолвствовали.

Но вдруг императрица, обратившись к стоявшему рядом с ней высокому придворному лицу, спросила:

— Каково? — и подняла вопросительно брови.

Старый придворный вскинул подбородок и, напрягаясь, впился глазами в полотно.

Прошла минута, другая.

Брови императрицы сломались у висков.

— Ваше величество,— пролепетал придворный,— я не осмеливаюсь. Но мне кажется...

Придворный сложил губы в неопределенную гримасу. Стоявшие вокруг императрицы дамы и кавалеры замерли. И тогда секретарь Безбородко внятно и отчетливо сказал:

— Не следует затруднять себя, ваша светлость. Этот шедевр восхваляло столько людей, что он ныне не нуждается ни в чьих похвалах.

— Да, да,— обрадованно закивал старый придворный,— ваша правда.

Шаркнул слабой ножкой в великолепном башмаке с крупным бриллиантом на пряжке. Он был щеголем, располагая к тому немалыми возможностями, так как владел добрыми сорока тысячами крепостных душ.

Свита с облегчением, радостно заулыбалась, а одна из дам сделала некое движение в сторону Безбородко, присев в благодарном книгсене.

Императрица, не сказав и слова, проследовала дальше. Но все же после осмотра, в дверях, она приостановилась и заметила для своего секретаря:

— Люди бывают немы потому, что глухи, но бывают и глухи потому, что немы,— и улыбнулась.

На следующий день Екатерина распорядилась о весьма приятном для Безбородко поощрении. Оттого-то секретарь императрицы встретил президента Коммерц- коллегии необычайно радушно.

Почувствовав счастливое настроение Безбородко, граф Воронцов без долгих проволочек и пустых предисловий начал разговор с дела, которое и привело его к секретарю императрицы. В высоких сферах удачлив тот, кто умеет использовать счастливую минуту.

Удобно усадив графа в мягкое и покойное кресло, секретарь императрицы расположился напротив и со вниманием оборотил к гостю лицо. «Да,— подумал он при этом,— хороший, однако, день, хороший...»