За волной - край света

Федоров Юрий Иванович

* * *

Баранов был счастлив. Стараниями мореходов — Бочарова, Пуртова, Куликалова, других знающих мужиков, приспособленных к этому делу — была вычерчена большая карта российских владений по матерой земле Америки и прилегающим к ней островам. Да еще и так вычерчена, что не только земли показывала российские, но обозначались на ней все российские крепостцы, редуты и те места, где были установлены державные знаки. Одним взглядом можно было охватить заморские российские земли. Александр Андреевич знал, ныне хорошо знал, где и какие владения россиянам принадлежат, однако, только увидев все разом, до конца

понял, каким богатством обладают, какие пространства прошли и закрепили за державой. Стоял перед картой пораженный, одновременно и гордясь подвигом россиян, свершившим сие неподъемное дело, и скорбя душой за жизни, положенные за эти земли. А ведомо было, что за каждую версту кровью здесь плачено.

Карта, расстеленная перед Барановым, показывала: на новых землях есть уголь и железо, медь и горный хрусталь, необыкновенный горный же лен, что не горел в огне и из которого можно было хотя бы полотно прясть; есть графит, известь, торфы, глины, выказывающие великую твердость после обжига. А в тайном сыромятном мешочке лежал в заветном месте у Баранова намытый недавно золотой песок. Но о том Александр Андреевич молчал до времени, и старателю, принесшему сей желтый подарок, приказал строго молчать же, пока не отпишет о находке Шелихову и не получит ответа. Зная о богатствах, скрытых в землях Америки, Баранов, счастливо награжденный пытливым умом, уже понимал, что не меха, как ни были они дороги, главное сокровище сих земель, но ценности, сокрытые в ее недрах, о коих — догадывался он — вызвана лишь малая толика. И, не зная еще о разговоре Шелихова с иркутским чиновником Закревским, когда Григорий Иванович, показав тому сваренное за морем железо, сказал, что мыслит в этом будущее американских земель, так же, как и Шелихов, связывал завтрашний день новоземельцев непременно с необычайной щедростью здешних недр.

— Ну, браты,— повернулся от карты Баранов к стоящим тут же мореходам,— просите, что душе желается, за карту. Слов нет! Молодца!

Бочаров улыбнулся:

— А что же ты нам можешь дать-то, Александр Андреевич?

Баранов в растерянности руки раскинул:

— Вот озадачил,— пожевал губами,— да оно и правда,— дать мне нечего... Вот,— показал на стоящий у окна стол,— ежели сухари... Да и то каменные, размачиваю кипятком...— Засмеялся:— обниму, вот и награда!

Качнулся к Бочарову, обхватил за плечи, прижал крепко к груди, отстранился, и тут мысль пришла ему, как показалось — счастливая:

— Григорию Ивановичу карту пошлю. Он в Питер- бурх свезет, царице передаст, и вот она вас наградит. Непременно наградит!

В дверях молча стал Тимофей Портянка. Он таки успел в прошлом годе на последний галиот, перед тем как море сковало льдами, и пришел на новые земли, чтобы по весне — как и было оговорено с Григорием Ивановичем — пробиться через материк Америки к западному морю.

— Ну что?— спросил Баранов.— Собрался?

— Не только собрался,— ответил с готовностью Тимофей,— но и подпоясался.

Сказал легко, как ежели бы недалекая прогулка его ожидала. И, словно подтверждая свои слова, поправил узенький сыромятный поясок на армяке, расправил складки у пояса. Складная и ловкая его фигура — широкая в плечах, узкая в поясе — стала еще стройнее.

— Сей миг в море готов,— добавил с задором.

Бочаров взглянул на него и подумал: «Так оно, может, и лучше». Ему вспомнились горько-кроткие глаза старика индейца, медлительная его речь: «Там только горы и горы, которые нельзя перейти». «Тимофей — мужик битый,— подумал Бочаров,— всякое видел. Однако поход будет трудным. А что бодрится, тревоги не выдает — это как щит». Такое за людьми капитан знал и не осуждал. Вся жизнь новоземельская была преодоление.

Баранов, глядя на Тимофея, о другом думал. Он, управитель, человек, за которым было последнее

слово, сейчас не то что взвешивал или прикидывал — в этом разе гирьки по чашкам не разложишь, да и нет таких гирек, и весов таких нет, но, по возможности, определял меру опасности, которой подвергал и Тимофея, и идущих с ним людей, дав согласие на беспримерный по трудности поход, да и на его, Тимофея, команду в этом деле. Ответ за их успех или неуспех, как, и за их жизни, ложился на его, управителя, плечи, и он не мог, не имел права ошибиться. Александр Андреевич не верил в слепое счастье, и жизнь здесь, на новых землях, была тому подтверждением. Знал: удача приходит только тогда, когда успех подготовлен напряжением всех сил. И сейчас, трезво и расчетливо перебрав в памяти сделанное для того, чтобы Портянка с товарищами прошел тропой старого индейца, Александр Андреевич мог уверенно сказать: новоземельцы для похода не пожалели ничего.

— Хорошо,— наконец сказал он, и, крепко сжав руку Портянке, повторил слова, услышанные от Потапа Зайкова и во многом, ежели не во всем, определившие его жизнь на новых землях:— Пуп завязывай потуже. Ходили здесь мужики добрые, нам дальше идти.

Сказав это, но еще не выпустив руку Портянки, Баранов разглядел столбом выпиравшую из ворота армяка тугую шею Тимофея, и эта молодая, упрямая шея не меньше, ежели не больше, чем все, что он мысленно перебрал в уме, убедила его: Тимофей пройдет по тропе старика. А когда Портянка повернулся, Александр Андреевич, глядя ему вслед, увидел спускавшиеся с крепкого затылка Тимофея рыжеватые славянские пряди волос и уже окончательно решил: «Пройдет!»

Отправив ватагу Портянки, начали грузить галиот в Охотск. Груз — меха. О бедственном положении компании Александр Андреевич выведал от Тимофея и решил, как только улягутся весенние шторма, отправить в Охотск мягкую рухлядь, что заготовили за зиму. А отправить было что: здесь и кодовые шкуры, что Пуртов с Куликаловым добывали у реки Медной, рухлядь с Алеут, привезенная ватагой Бочарова, меха, собранные Кондратием по побережью у индейцев.

Увязывая шкуры в тюки, Кондратий сказал управителю:

— Ну, порадуем Григория Ивановича. Не помню, когда такие меха были,— Выхватил из кипы шкуру песца, показал, оборотив к солнцу:— Смотри! Какая ость, какая подпушь... Зимой лемминга, мыши много было и зверь сытый ходил. А тут морозы. Помнишь, как жало морозом? Редко так совпадает: сытый зверь и морозная зима. Вот и мех, хотя бы царице в подарок.— Встряхнул шкурку, и от нее искры рассыпались.— Большую цену должно взять за такой мех,— Погладил корявой рукой шкурку, и она под пальцами словно ожила, затрепетала, вспыхнула белым пламенем.

Трюмы галиота загрузили, но Баранов с отправкой судна медлил. Знал — и галиот хорош и капитан надежен, ан вот сомнение брало. В трюмах мехов было на полмиллиона. В мягкой рухляди, источавшей теплый, живой дух, был труд ватаги, да и какой труд! Болезнь Бочарова, что трепала его по сей день, отмечая лицо капитана синими кругами под глазами, след пули, что носил выше уха Портянка, многие и многие раны охотников, вечными рубцами оставшиеся на их телах, черные пеньки съеденных цингой зубов в шамкающих ртах зимовщиков с дальних редутов. Красив, нежен, воздушен мех, что широко, играя, накинет на обнаженные плечи питербурхская красавица под восхищенными взглядами, но ни ей, ни тем, кто залюбуется мехом на роскошных плечах, не будет ведома цена этой красоты. Да, за сказочный мех заплатят золотом, желтыми круглыми монетками, но и монетки эти далеко не каждому скажут об истинной его цене, да и не каждый захочет знать эту цену. Он, управитель, Александр Андреевич Баранов, знал, хорошо знал. Вот и медлил, ждал погоды. А в один из дней поехал в коняжское стойбище к тамошним старикам. Коняги в один голос сказали: погода будет хорошей.