За всех маленьких в мире(Рассказы и очерки о Великой Отечественной войне)
Шрифт:
Учиться тогда было подвигом.
Урок продолжался двадцать пять минут. Больше в таком холоде выдержать нельзя было. Все записи, диктовки, конспекты приходилось писать карандашом, так как чернила замерзали, но и записи карандашом требовали большого упорства. Руки коченели. Школьникам приходилось прибегать к различным ухищрениям: дуть на пальцы, прижимать руки к щекам, прятать их под пальто…
Сколько нежности и любви в отношениях наших детей, проживших эти годы здесь, в Ленинграде, к своим родным! Они делились с ними последними граммами хлеба, они заботливо ухаживали за ними, они облегчали, чем могли, их
Пятилетний Юра сжимает в руках конфету. На настоятельные просьбы съесть ее отвечает отказом. «У нас дома нет, это для мамы».
Уходящий на фронт девятиклассник пишет своей матери:
Прощай, моя дорогая, Не знаю, увидимся ль вновь… Есть ли на свете иная, Крепче нашей, любовь?Широкий размах получило среди школьников тимуровское движение — оказание помощи семьям фронтовиков. Словами большой благодарности отвечали бойцы на эту заботу об их семьях.
Воля ученика закалялась не только в учебных занятиях, но и в напряженном физическом труде. Школа в эти годы целиком обслуживается учениками и учителями — от топки печей до откачивания воды из бомбоубежища. Они не гнушались ни самой трудной работы (в жестокие морозы переносили окоченевшими руками обледенелые плахи), ни самой неприятной (выносили ведра из уборных: канализация не действовала).
Нужно спасти город от угрожающей ему эпидемии, убрать грязь, расчистить улицы, чтобы можно было пустить трамвай. И ученики вместе с учителями на посту. Ни пронизывающий ветер, ни холод, ни тяжесть физической работы не останавливают их.
В числе восьми тысяч девятисот ленинградцев, награжденных Ленинградским Советом за очистку города, десятки и сотни учителей и учащихся…
Л. Чуковская, Л. Жукова
СЛОВО ПРЕДОСТАВЛЯЕТСЯ ДЕТЯМ
(Рассказы детей о войне)
Нас интересовали биографии рядовых, обыкновенных детей. Героев мы не искали. Мы ходили из одного детского дома в другой и стенографировали рассказы ребят, эвакуированных в Узбекистан.
Обрабатывали мы материал в весьма незначительной степени. Это не очерки о детях, это рассказы самих детей. Уклонения от норм литературного русского языка не смущали нас: наоборот, мы тщательно берегли все местные и индивидуальные особенности речи каждого.
Мы стремились не только возможно точнее сохранить описание фактов, но и довести до читателя самый голос, подлинную интонацию рассказчиков.
У нас на первое был суп с макаронами. Мать уже налила всем по тарелке: отцу, сестренке — четыре года, пятый — и двум братишкам, а меня вдруг послала во двор за водой: чайник налить.
Я взял чайник, спустился — вижу: самолеты летят. У них и на крыльях, и на хвостах всюду были наши звезды. Я только дошел до крана, как засвистело что-то,
Папу я нашел под камнями. Но только у него не было головы и одной руки.
Витя Якушевич, 14 лет, из Минска.
Записано 4/IV-42 г. в карантинном детдоме, в Ташкенте.
…В один ужасный день загудели сирены, фабрики, заводы, поезда. Над городом появились фашисты. Я был один дома. Я кинулся бежать ко Днепру, чтоб спрятаться в скалистых берегах. Вижу, по другой стороне улицы бежит моя мать. И вдруг промежду нами взорвалась бомба. Моя мать упала, но поднялась и побежала снова. Возле нее взорвались еще две бомбы. Мать опять упала, и гляжу — на этот раз ее ранило: кровь льется по лицу и по боку. Но она встала и побежала опять. Я был уже близко от нее, она мне кричала.
И тут опять третий взрыв. Я упал, и мама тоже. Потом подошел, вижу — она уже мертвая лежит.
Петя Коняев, 13 лет, из Могилева.
Записано 10/11-42 г. в детдоме № 1, в Ташкенте.
В четыре часа на рассвете мы вдруг услыхали стрельбу. Мы выбежали во двор и увидели со всех сторон дым. Тогда мы начали укладывать вещи. На нашей улице шла стрельба, рвались гранаты, падали бомбы. Отец мой запряг пролетку — он был извозчик, — а к пролетке прицепил воз. Мы выносили из дому одежу и бросали ее на воз. Но некогда было собирать вещи: соседние дома уже горели. Мы все уселись в пролетку и на воз и поехали — папа и мама и все девять детей: один брат парикмахер, один брат портной, Роза, Зуска, я, сестры Геня, Эйда, Шейна и братик Сролик. Город был в дыму. Сквозь дым на улицах метались люди с детьми на руках и с узлами на спинах. Молодые бежали быстро, а старики и дети падали.
Мы доехали до шоссе, которое ведет в Латвию. Там стояли грузовики для беженцев. Их обступила большая толпа народа. Мать закричала нам: «Идите, дети, в грузовики и спасайте себя поскорее, а мы с отцом поедем на возу». И мать стала помогать детям взбираться на грузовик. Тут ее опрокинула чья-то лошадь, мчавшаяся галопом. Мы все заплакали, а мать поднялась и, желая нас успокоить, сказала: «Это ничего, мне не больно».
Я стояла возле грузовика последней. Я ни за что не хотела лезть в грузовик, а хотела остаться с мамой. Но мама сказала: «Идите, дети мои, и спасайте свою жизнь. Вы еще молоды, вы должны еще жить. А мы с отцом уже прожили больше половины жизни». Грузовик трогался, мама кричала «садись!», и я быстро вскарабкалась в машину.
Так мы и уехали, не попрощавшись ни с матерью, ни с отцом.
Больше мы их не видали.
Рокха Озеp, 15 лет, из Таурога.
Записано 8/II-42 г. в детдоме № 1, в Ташкенте.
Когда наш детдом эвакуировался, немцы нас обстреляли. Конечно, им отлично видно было, что это дети едут, если только они не пьяные были и не близорукие, но им ведь это все равно: они когда видят движущую точку, то они уже не могут не стрелять.