За закрытыми ставнями

Свида Александра

— Кончим, пожалуйста! — раздались дрожащие женские голоса.

— Невозможно, медиум в трансе, — спокойно, но твердо заявил Сталин.

Холод… Треск… Шорох…

Вдруг из соседней комнаты полились торжественногрустные аккорды похоронного марша Шопена.

— Какое мастерское исполнение. Кто это у вас играет, Зинаида Николаевна?

— Не понимаю! — искренне удивилась хозяйка. — В доме, кроме прислуги, решительно никого нет.

Вдруг в гармонические аккорды стали вторгаться посторонние ноты, звучащие резким

диссонансом. Торжествен — ное темпо марша начало переходить в какую–то плясовую мелодию. Получалось впечатление, точно два лица, мешая друг другу, стараются исполнить каждый иное произведение.

— Забавно, — сказал Зорин. — Я бы ничего не имел против того, чтобы и мертвые гости, если только они изволят развлекать нас музыкой, пожаловали в эту комнату и поплясали при свете своих фосфоресцирующих глаз и под звук костей вместо кастаньет.

— Ой, не накликайте! — зашептали его соседи.

За цепью задвигались молочно–белые фигуры, ясно выделявшиеся на темном фоне комнаты. Распространился какой- то странный удушливый запах.

Под столом, тяжело дыша, завозилось что–то большое.

— Ай… ай! — прорезал воздух крик нестерпимой боли.

— Холодные руки душат! Хватают!

— Огня! Спасите!..

Гам… Крик… Суета…

Как испуганное стадо, кинулись все к запертой двери.

Зашуршало, завозилось в углу…

Дрожащими руками нащупал Сталин электрический фонарь, и в комнате вспыхнул красный свет.

Виссу удалось, наконец, отомкнуть дверь в освещенную залу.

Денисову едва привел в чувство случайно вернувшийся домой доктор.

Прайс оказался по прежнему крепко связанным.

Рояль был замкнут, и никто из прислуги не слышал музыки.

— Что с вами случилось? — бросился Захаров к m-lle Дурново.

— Меня что–то холодное обхватило за шею и укололо, — чуть слышно прошептала смертельно бледная девушка.

На шее у нее оказалась крошечная ранка, и струйка крови окрасила светлое платье.

Глава 20

Властный призыв

Квартира Плевиных носит явный характер сборов на продолжительный выезд.

В приемных комнатах затянуты кисеей дорогие картины, сняты ковры, покрыта чехлами мебель.

Поздняя ночь. Все спят крепким сном усталых людей. Уснул в своем кабинете и Иван Афанасьевич — за последнее время измучился и он. Только что закончил, и как всегда удачно, трудную защиту, спешно подготовил и передал своим помощникам оставшиеся дела и — самое трудное — уговорил жену уехать в Крым.

Согласилась она поехать на один месяц, — ну, да только бы увезти ее отсюда, а там… На этом «там» он и уснул.

Тихо и в большой спальне, но не темно. Отдернуты тяжелые шторы, широкой волной вливается в комнату свет луны. Тускло поблескивают в углу туалетное зеркало и хрусталь безделушек, оживают цветы пушистого

ковра, раскинувшегося пестрым узором во всю ширину комнаты.

Захватил луч луны и угол большой кровати, скользнул по снежно–белому батисту подушек, посеребрил матовый шелк одеяла и мягко залил лицо спящей.

Но не спит Надежда Михайловна. Широко открыты синие глаза, и только они живут и горят, и сверкают. Бледное исхудалое лицо спорит своей белизной с кружевным бельем. Тяжело дышит грудь, рука нервно мнет шелковое голубое одеяло.

Итак — завтра она уезжает. Последняя суета в доме, речи, пожелания, цветы на вокзале и… прощай, прости надолго Борина могилка.

Остается няня. Она будет у него ежедневно, не погаснет лампада в его часовенке, не умолкнут и рыдания, но уже не мать обхватит руками мраморный крест и забьется у ног распятого Спасителя с грешным вопросом: за что? за что?

Тихо, покорно станет на колени старушка–няня и польется ее бесхитростная молитва к Тому, который сказал: «Придите ко мне все труждающиеся, и Аз упокою вы».

«А я разве мало страдала и билась у Его ног? Где же покой? Где Твое обещание?»

Из истерзанной груди вырывается горький смех:

— Нет у меня ни веры, ни смирения, как нет у Тебя справедливости и милосердия! Для чего отнял Борю? Для чего нужно было послать такую страдальческую смерть этому ангелу на земле? Для чего?… За что?… Кому это нужно?!

Повернулась лицом в угол комнаты, где тихо теплилась лампада у образа Божьей Матери — всех скорбящих радости.

Это нянина рука оправляет перед ней лампаду, неугасимую со дня смерти Бори.

Кротко смотрит Святая Мать на грешную страдалицу.

— Ведь у нее, как у меня, разрывалось сердце на страшной Голгофе, и Она судорожными руками обнимала крест, на котором страдал Ее распятый богочеловек-Сын!.. Но когда с высоты креста раздались слова: «Да будет воля Твоя, Господи!», низко, покорно, до самой земли склонила голову Святая Мать…

— Святая Мать!

Вскочила с постели Надежда Михайловна и забилась в рыданиях, бессильно упав на ковер.

Затихла… Бескровные губы страстно шепчут мольбу: «Помоги, помоги!»

Под колеблющимся светом лампады ожил лик Богоматери, и ласково, кротко смотрят глаза.

Надежда Михайловна встала, зябко закуталась в мягкую фланель капота и без мысли ходит по комнате. Мягкий ковер заглушает и без того неслышные шаги.

Взглянула на дверь с опущенной портьерой: это дверь в Борину комнату. Она обещала мужу не ходить больше туда ночью и, от соблазна, отдала вчера ему ключ.

Завтра, при свете дня, под шум–говор людей, простится она с дорогой комнатой и замкнут ее детку одного надолго, надолго! Няня не пойдет туда плакать о Боре. Она говорит, что нельзя тревожить безгрешную душеньку, что материнский страстный призыв связывает его с землей и не дает улететь на небо.