За закрытыми ставнями
Шрифт:
Тревожной трелью залился свисток у вскочившего с нар татарина…
Глава 26
Исповедь преступника
Камера судебного следователя.
Следователь Зорин важно–сосредоточенный и чуть–чуть недовольный. Все дело шло не по тому пути, как он предначертал и повел.
С левой стороны, за отдельным столом, — секретарь.
Сидит он скромно, а все подследственные всегда недоброжелательно косятся в его сторону. Он для
Народ — не приведи Господи. С ними ухо держи востро да востро, а то, того и гляди, подведут.
Сегодняшний подследственный не думает этого.
Стоит спокойно. В глазах и следа нет напряженности, наоборот, они у него каким–то тихим светом поблескивают, точно приласкать и ободрить хотят и следователя, строго нахмуренного, и Зенина с Орловским, стоящих в амбразуре окна, да и писаку этого, для других столь ненавистного.
Пиши, дескать, Господь с тобой, коли ты на то приставлен, а мне остерегаться да увертываться нечего. Скорей бы только кончили. И в Сибири да в каторге все люди живут.
Упокойники отошли. Спится ему так спокойно, точно на совести ни малейшего пятнышка не было. Даже Санька — жертва несчастная — сегодня ночью привиделся, как всегда, веселый да радостный: «Ничего, — говорит, — обо мне не сокрушайся!»
Начался допрос… Посыпались официальные вопросы, ответы записаны.
— Теперь вы, быть может, без вопросов, сами расскажете, как было дело.
— Расскажу, ваше благородие, не извольте сумлеваться. Все без утайки, как было, поведаю.
Переступил с ноги на ногу, отчего кандалы тихо звякнули, и начал:
— В утро то, значит, это разнесчастное, часов около одиннадцати, а может, раньше или позже немного, пришел я к сестре Аннушке попрощаться, так что совсем уж собрамшись был на заработки отъезжать.
Вошел это, значит, в дачу, Ивана–дворника не встретил. Совсем уж было за ручку взялся на кухню дверь отворять, да слышу, барин покойный Аннушку так–то ругает — страсть… «Ну, думаю, — не ко времю пришел». Слышу, голоса к двери приближаются. Куда бы тут спрятаться, на глаза б ему не попасть. Гляжу — лестница на чердак, я туда и кинулся. К слуховому окну подошел, а они уж во дворе были.
Слов разобрать доподлинно нельзя было, а только слыхать, кричит барин, за беспорядки какие–то злится, аж от земли, как мячик, подпрыгивает, а руками–то так и машет, чуть в лицо Аннушке не попадает. Я к стеклу прижался, про всякую осторожность забыл: вот, думаю, ударит…
Тут–то ангел–хранитель мой от меня и отступился.
У барина на руке перстень заиграл… Да как заиграл–то! Блестит, огнями разными переливается, искрами по всей руке рассыпается.
Отошел я, на балку сел…
А бес–искуситель все в уши шепчет: «Дождись ночи — укради. Никто тебя не видал, Аннушка дверей из сеней в кухню никогда не запирает, а там… Если все, значить обойдется благополучно, пойду себе потихонечку. Дачи задами, почитай, к лесу подходят, верст двадцать пешком отмахаю, а там и на чугунку…
Продам там на юге перстень, до осени где–нигде проболтаюсь, а потом и вернусь. С заработков, дескать, деньги привез. Избу справлю, лошадку куплю. Всех денег сразу сказывать не стану, а помаленьку развертываться буду».
За мыслями теми я и дня не заметил. Темнеть стало… а там все и успокоилось.
Пора…
Иду — молюсь. Не отступись, Царица небесная!
Вошел в кухню… Ни дверь, ни половица не скрипнула.
Аннушка спит. Поглядел я на нее, подумал: отдохнешь и ты, не будет на тебя руками махать крикун проклятый. За день–то злоба у меня на него разгорелась и вот диво–то: не так за крик его, как за перстень за этот самый.
Иди вот, думаю, кради его. А попадешься — не помилуют…
У плиты топор блеснул. Прихватил я его так, без определенной мысли, по привычке скорей хозяйственной.
В комнатах боялся заплутаться — никогда там не бывал — да сам барин выручил: так–то здорово храпит–посвисты- вает.
На свист этот я и пошел. Спит, видать, крепко.
Спички в кармане нащупал, чиркнул раз. Где ему услышать…
Быть может, перстень враз запримечу — возьму его, да так, по–хорошему, и уйду…
Тут и зацепись я за стул. Так, самую малость его подвинул.
Барин храпеть перестал — на свое горе чуток оказался.
Я к стене подался, занавеску какую–то нащупал, за нее спрятался.
Слышу, кровать скрипнула… Свечку зажег…
Ну, думаю, пропала моя головушка.
Тут только я про топор и вспомнил — в правую руку его переложил, стою — не дохну.
Слышу, туфлями шаркает…
Такая ли у меня на него злость поднялась, сказать не могу.
Ах, ты, думаю, гадина проклятая! День–деньской на всех без пути кричишь, и ночью на тебя угомону нет!
Гляжу, к балконным дверям подошел, отомкнул.
Ну, думаю, сейчас увидит, что там никого нет, обернется, пропаду…
Как я к нему подскочил, как замахнулся — не помню.
А вот как у него голова хряснула да как подсвечник по полу покатился — и сейчас слышу…
Тут я и топор выпустил — руки жег…
Теперь уж дорогу в спальню я знал… Ощупью кругом стола прошел, спичку чиркнул. Вижу, свечка при зеркале стоит, зажег ее. Теперь чего бояться…
А барыня с барышней? Аж дух у меня заняло.
Про топор вспомнил, да идти за ним боязно,
Тут бритву на столе увидал, взял ее, вернулся в коридор — там под одними дверями чуточную полоску свету видать.