За землю Русскую
Шрифт:
— Нет, не велю. Но тою ли думой, как мы, живет Новгород? Есть супротивники, кои не дружбы ищут с суздальцами, а распри. Суздалю я не супротивник. Нам, людям ремесленным и гостиным, люба единая Русь, торг вольный. Везли бы наши изделия во Владимир, в северские и иные города, а оттуда к нам то, в чем наша нужда. В совете господ твердят: хранит-де Новгород свои вольности, не желает быть под княжей рукой. А спрошу у тебя, Никаноре: где, в чьих хоромах вольности новгородские? Не у нас ли? Ой, нет! Вольности новгородские за семью замками у боляр-вотчинников. Верхним людям страшны сильные суздальские князья; тем и страшны, что
— Может ли быть так-то, Онцифире, что сговорятся верхние люди с лыцарями? — спросил Никанор.
— Дозволим — сговорятся. Мало среди них честных мужей, кои крепко, как вон Сила Тулубьев да кончанский Дружинич, думают одну думу с городовыми людьми. Но беда — не имениты Дружинич и Сила, не старого они роду. Далеко сидят в совете господ. Не скажем, Никаноре, мы своего слова, дадим волю верхним, будет с Новгородом то, что сталось с ливью, эстами и летголой. Ремеслу нашему придет конец, торговый суд скажут не у тысяцкого в Опоках, а на Готском дворе.
Синеют в окошке вечерние сумерки. В горнице стало темно. Никанор собрался уходить, когда заскрипели ступеньки крыльца.
Вошли двое. Передний — под матицу головой, в чуге, другой — в дружиничьем кафтане.
— Буди здрав, Онцифире! — сказал передний. — Что-то нынче в потемках сидишь, ни жирника, ни лучины не теплится.
По голосу Онцифир узнал Василия Спиридоновича. По родителям в свойстве приходится ему молодец.
— Не знал, что поздние гости отворят дверь в горницу, — ответил Онцифир. — Нам-то с Никанором и невдомек, что у добрых молодцов в темноте волосье встает дыбом.
— Знаю, скажешь: прежде жили богатыри, — засмеялся Спиридонович. — Слыхано о том, Онцифире.
— Как же не слыхано, когда о том весь Новгород ведает?
— Придет час, и нынешние скажут слово.
— Скажут, да что толку, ежели слово их придется не ко времени. Не в обиду молвлю, Василий Спиридонович: будем мы — ремесленные да гостиные — по запечьям сидеть, дождемся лиха. Не приметим, как склонит голову Новгород перед латинами. Вотчинники и при папистах останутся вотчинниками, а на нас, ремесленных, да на гостей торговых колодки наденут. Бориско Нигоцевич выйдет на степень с гривной посадничьей на груди. Пора, молодцы новгородские, вам поиметь заботу.
Онцифир подождал ответа. Спиридонович молча сидел у стола, склонив голову. Горькие слова лучника задели его за живое. Онцифир достал с полавочника жирничек, высек огонь. Когда вспыхнул свет и озарил горницу, лучник усмехнулся:
— Что-то гости молча сидят, не на хозяина ли гневаются? Скажу-ко Васене, медку ендову нацедила бы; говорят, где
Он постучал в тесовую перегородку и крикнул дочери, чтобы принесла мед. Вернулся к столу, поправил светильно жирничка. Спиридонович поднял голову.
— За речь твою спасибо, Онцифире, — сказал. — Слыхал я о том, что ты поведал… Ну, что ж, придет час — постоим.
Никанор, когда вспыхнул жирничек, поднял глаза на Спиридоновича, потом перевел взгляд на пришедшего с ним дружинника. Смотрит тот на Никанора, улыбается, словно рад встрече.
— Ивашко! — узнал Никанор.
— Я, Никаноре. Ждал, признаешь аль нет.
— То-то, ждал… Помню молодца у себя в кузне, а нынче он в дружине княжей. Что же ты на Ильину, в кузню к Никанору, дорожку забыл?
— Был, Никаноре, не застал тебя.
— Слышал от Мардальевны и не знал, правду молвила, посмеялась ли…
В горницу вышла Васена. Она поставила перед гостями мед, поклонилась:
— Не побрезгуйте хлебом-солью!
Ивашко забыл, о чем спрашивает его Никанор, о чем сам говорил с ним. Лицо его вспыхнуло так густо, словно стыдно молодцу чего-то, и он сам не знает чего, и не может вспомнить свою вину. Она! Упала в овражке, ее нес на руках… «Васена», — сказал Онцифир. Кажется, нет в мире звучней и красивей имени. «Васена… Весна красная». По тому, как поднялись и задрожали ее ресницы, Ивашко догадался — узнала его девица, помнит встречу…
— Из твоих рук, сестрица, мед слаще сахара, — улыбаясь девушке, сказал Спиридонович. — Пей, Ивашко, порадуй молодую хозяйку. Румяней и краше Васены не встретишь на всей Лубянице.
— Полно, братец! — тонкие брови Васены сдвинулись к переносью, кровь гуще прилила к лицу.
— Не красней, девица, — выпил и опрокинул на стол чашу Никанор. — По совести и по правде молвлю: не обознался Василий Спиридонович. Скоро ли вот кашу позовешь пировать да не красною девицей, а молодою княгиней велишь себя величать?
Ни жива ни мертва Васена от вольных речей, а батюшка весел, смеется:
— Кашу пировать мы не прочь, Никаноре, — говорит. — Была бы честь по душе да гость по товару.
— Этакой товар не залежится, — Никанор подмигнул молодцам на Васену. — Не далеко, чаю, придется гостя искать, не за синим морем… Да небось и есть чернобровый на примете…
Никанор не договорил, а девушки уже нет в горнице.
Ивашке казалось, что Васена скрылась из-за него; сердится она, не хочет видеть охальника. Больно думать об этом. Ивашко пожалел, зачем он пошел с Василием Спиридоновичем к Онцифиру. Позвал Спиридонович, а он не отказался. Лучше бы не знать, где живет девушка, не знать ее имени, не знать, кто она…
Глава 28
Легенда
На второй неделе после княжьего суда на владычное крыльцо поднимался боярин Лизута. Он шел, опираясь на посох, выпятив вперед грудь. Подбитые медными скобками сапоги гулко постукивали на каменных ступенях лестницы.
Одолев ступени, Лизута остановился. Теснит грудь одышка. Навстречу ему выбежал владычный служка.
— Болярин Якун, — поклонился Лизуте. — Владыка архиепискуп велел тебе быть в келии святителя Иоанна.
Пухлое розовое лицо служки напоминало девичье. Стан у него строен, под темными дужками бровей — полуприкрытые ресницами, потупленные глаза. Лизута еле сдержался, чтобы не ущипнуть отрока. Сердито повел бровями: