За живой и мертвой водой
Шрифт:
Трудно сказать, сколько времени длилось побоище, невиданное в летописях нашей семинарии. Я увидел настежь раскрытые окна и прыгающих вниз на улицу с подоконников преподавателей, без шапок, растерзанных и избитых. Кое-кто, очевидно, улизнул в двери. Рыжий, лоснящийся дьякон, махая руками, всхлипывая, умолял наседавших на него бурсаков отпустить его. На диване без сознания лежал, неловко повалившись, один из помощников инспектора.
Учительская была свободна от преподавателей.
Верзила Вознесенский,
— Друзья! — завопил он. — Здесь журналы, кондуитные книги! Рви их! Бери!
Бурсаки бросились к шкафу. Вот где записывались бурсацкие грешки, где ставились единицы и двойки! В руках замелькали книги, журналы, тетради. Их рвали яростно и ожесточённо. Кто-то крикнул:
— Ребята, давай костёр! Жги, поджигай!
Из огромного камина вытащили горящие дрова на середину комнаты, стол отодвинули в сторону. В огонь полетели листы бумаги. Огонь весело пожирал их, кроваво играя на окнах. Густой дым наполнял учительскую.
Любвин увещевал:
— Товарищи! Соблюдайте организованность!
— Соблюдаем, — скороговоркой отвечал ему Митя Денисов, старательно всовывая в огонь пачку уже разодранных в клочья классных журналов.
— А ведь это, пожалуй, пожар! — рассудительно и довольно отметил Казанский, пододвигая ногой к костру кучу бумаг.
— Безусловно, пожар! — согласился я с ним.
Коля Добродеев, суетясь возле костра, возглашал:
— Аллилуйя, аллилуйя, слава тебе, боже!
— Обливай керосином!
— Подбавляй углей из камина!
В углу возникла возня. Поймали ночного сторожа Михея. Он попытался стащить пальто одного из преподавателей и ножницы. Его окружили бурсаки.
— А-а! Воровать, воровать, мерзавец! А мы отвечай за тебя!
Щетиня усы, Михей злобно и трусливо скалился:
— Да я что ж… всё равно погорит добро… ей-богу! Братцы!
Его вытолкали в двери, пальто отняли, бросили на пол.
В суете не заметили, как подошли солдаты. После мы дознались: ректор и архиерей обращались к губернатору; полуроту солдат спрятали неподалёку от семинарии, в Покровских банях, но произошла непонятная заминка, — солдаты подоспели, когда погром подходил уже к концу.
Сопротивлялись мы слабо. Нас разгоняли прикладами. Небольшой, курносый, в веснушках солдатик очутился возле меня. Молча мы смотрели друг на друга пустыми глазами. Потом он ожесточился, засопел, странно крякнул, ударил меня прикладом в плечо.
Я выбежал.
В приёмной Мелиоранский тащил Валентина за рукав. Откуда-то появился инспектор. Во время погрома его и ректора никак не могли найти, хотя охочих до них находилось немало. Инспектор стоял с высоким, худым полицмейстером. Заметив Валентина,
— Вот главный зачинщик, арестуйте его!
Полицмейстер остро взглянул на Валентина, быстро почему-то отвернулся. Накинув на себя в гардеробной шинели, мы выбежали на внутренний двор. Звеня и громыхая, к зданию подъезжала пожарная команда. Из учительской ватой валил дым. Мы поспешили выбраться на улицу.
Улицу запрудила толпа. Парень, в помятом картузе блином, с раскрытой длинной шеей, остановил нас и, помахивая культяпкой, восхищенно промолвил:
— Эх, милые! Пригласили бы нас, мастеровых: мы бы помогли вам, ей-ей! Безусловно, их надо бить до бесконечности!
Нас окружили. Чиновник с кокардой, держа плотно руки в карманах форменного пальто, предложил нас задержать, отправить в участок. Рядом поддакнули. Мелиоранский толкнул чиновника. Кто-то сзади потянул меня за рукав. Я оглянулся, увидел каракулевую серую шапочку, прядь женских волос и тревожные глаза.
— Идёмте, — промолвила она тихо, но настойчиво. — Идёмте, — повторила она.
Не дожидаясь ответа, она двинулась вперёд. Мы покорно последовали за ней.
— Мы им показали, — бормотал дорогой Валентин, — будут помнить.
Неизвестная обернулась ко мне, спросила как бы с удивлением:
— А для чего вы это сделали?
Голос у неё был упругий, девичий. Я взглянул на неё, отметил родинку около рта, прозрачные глаза и понял, что мы оголтели, находимся в чаду и в угаре, одиноки и дики и что ей совсем не нужен наш погром, — так в ней было всё просто, прекрасно и далеко от всего, что мы сейчас сделали. Мне захотелось ответить ей искренно и от всего сердца, но вместо этого я стал изъяснять ей историю нашего бунта. Она слушала, опустив голову.
— Позвольте, — вдруг остановился Валентин, — как же так: мы ведь бросили наших товарищей! Неизвестно, что теперь с ними. Идём назад.
Каракулевая шапочка придвинулась к Валентину, решительно возразила:
— Там солдаты. Никому вы не поможете. Там вам нечего делать. Идёмте.
— К чёрту! — грубо отрезал Валентин, но почему-то сразу осёкся.
— Не ругайтесь, — наставительно заметила шапочка. — Вы не в бурсе. Не делайте глупостей.
Она вновь двинулась дальше. Неистовые бунтари, мы покорно гуськом последовали за ней. Так шли мы несколько кварталов почти молча. На одном из углов шапочка спросила:
— У вас есть где ночевать? Есть, вот и прелестно. Прощайте. Дайте мне слово, что вы не пойдёте сегодня в семинарию. Даёте?
— Даём, — ответили мы смиренно хором.
— Смотрите, — она погрозила нам пальцем, попрощалась и скрылась за углом.
Больше мы её не встречали. Мы ночевали у знакомого гимназиста.