Забайкальцы. Книга 2

Балябин Василий Иванович

— Ну и греховодница ты, Акулина, — бурчит недовольный голос пожилой женщины.

— А чем же она виновата, — вступилась за Акулину Ульяна, — муж второй год на фронте, а кровь-то ить молодая, бурлит. Я много старше, да и то другой раз хоть вой, казака надо. Хоть бы Микиту нашего расшевелить как-нибудь.

— Гы-гы-гы…

— От Микиты разживешься, пожалуй, как от быка молока.

— Халды бессовестные, тьфу, — раздался из темноты сердитый голос Никиты. — Типун вам на язык, суки блудливые.

Бабы брызнули смехом, и слышно было, как Никита встал, отплевываясь и матюгаясь, побрел к балагану.

К

бабам подошел Ермоха. Он уже обмерял зарод шагами и, выбирая из бороды колючие былинки, заговорил, обращаясь к Насте:

— Девять с половиной сажен, Федоровна, девяносто копен, значить, так оно и есть. Ну, молодцы бабы, право слово, молодцы, эдакую громадину отгрохать за день.

— Зато и умаялись вон как.

— Вить чуть не до утра с ним провозились…

— Из сил выбились…

— Ничего-о, завтра спать будем хоть до обеда. Отдохнем, бабочки. А ну, поднимайтесь, двинемся помаленьку. Микита ушел, кажись?

— Ушел, — давясь смехом, ответила Ульяна, — на нас осерчал чего-то.

— Жалко, дранину не захватили, — продолжал Ермоха, — на балагане лежит, смолевая. Зажгли бы ее сейчас и, как с фонарем, пошли бы. Ну ничего-о, за мной держитесь, пошли.

Утром Ермоха поднялся, как обычно, раньше всех. Выйдя из балагана, он протер кулаком глаза и, перекрестившись на восток, огляделся. Всходило солнце. В ясном, голубом небе ни единого облачка, а сумрачная еще, затененная долина Глубокой курилась легким, прозрачным туманом. На стогах, прокосах, на траве, балагане и на телегах холодно блестела роса. Недалеко от балагана, у березовой изгороди, смирнехонько стояли привязанные на ночь лошади. Завидев Ермоху, они задвигались, затопали спутанными ногами. Лежащий возле потухшего дымокура рыжий жеребенок вскочил на ноги, потянулся и, помахивая пушистым хвостом-метелкой, поспешил к матери, а иноходец Игренько радостно заржал, поворачивая навстречу Ермохе красивую сухую голову.

— Но, но! Смотри у меня, шельмец! — ворчливо-ласковым тоном прикрикнул на него Ермоха и, как был босиком, пошел отвязывать лошадей, чтобы пустить их на пастбище.

Отпустив лошадей, он обошел вокруг балагана, подобрал брошенные кем-то кверху зубьями грабли и, воткнув их черенком в землю, посмотрел на солнышко.

— Что же делать-то? — вслух проговорил он, почесывая голую грудь. — Спать расхотелось. Литовки отбивать — баб разбудишь.

Схожу-ка я лучше в лес, дров заготовлю да бересты надеру на пайвы^[4].

Умывшись холодным чаем и утеревшись кушаком, Ермоха обулся, надел старенькую, из бараньей шерсти шинель и, заткнув топор за кушак, отправился в ближайший колок, что раскинулся у подножия крутой каменистой горы.

Там еще сумрачно, прохладно и тихо, лишь одинокий дятел долбит старую, корявую березу да где-то далеко высвистывают щеглы. Воздух полон ароматами черемухи, смородины, с еле ощутимым запахом грибов и прелого листа.

— Эка дух-то какой приятственный! — проговорил Ермоха, остановившись около сухостойной, суковатой лиственницы, стукнул ее обухом. Гулкое эхо покатилось по колку, отозвалось в горах и сосновом бору. С ближайшего куста черемухи, который Ермоха задел топором, на него градом посыпались капли росы. Он сбил росу и с других кустов, затем сбросил с себя мокрую шинель и, поплевав на руки, принялся

рубить.

Когда Ермоха вернулся из лесу, время подходило к полудню. Сбросив у балагана тяжелый, связанный таловым прутом тюк бересты, он нарубил дров, развел костер. Солнце жгло немилосердно. Лошади, спасаясь от жары и паутов, забились в колок, а Ермоха, обливаясь потом, продолжал сидеть у костра, сучил на оголенном колене дратву из конопли, чтобы сшивать ею бересту на пайвы. Услышав позади себя конский топот, Ермоха обернулся и, присмотревшись, узнал в подъезжающем всаднике Максима Травникова. Не доехав до балагана, Максим спешился, привязал коня в тени густой, раскидистой березы, поспешил к Ермохе. Поздоровавшись, спросил:

— А где же народ ваш?

— По голубицу ушли, — ответил Ермоха, — во-он они, отсюда видать, разбрелись по елани.

Максим посмотрел, куда показывал старик, подкрутил усы, придумывая, как бы спросить про Настю. Глядя на него, Ермоха подумал: «Эка франт какой, сенокос, а он… и рубаха с иголочки, и штаны с лампасами, и сапоги начистил, прямо-таки как на вечерку выщелкнулся… Оно, положим, праздник, да и не малый».

— Хозяйку вашу повидать бы мне, — нашелся наконец Максим, — с братом ихним вместе был на фронте, просил увидеть ее, порассказать, что жив он, здоров и так далее.

— Там же она, на ягоде. Скоро придут небось, подожди здесь, чайку попьем.

— Не-ет, ждать-то мне некогда, — заторопился обрадованный Максим. — Лучше я уж схожу к ней на ягодник.

Он крутнулся на каблуках и чуть не бегом, не разбирая тропинок, прямиком через прокосы пустился к своей желанной. Саженную ширину речки перемахнул с разбега.

Настю он увидел, как только поднялся на елань. В розовой кофте и белом подсиненном платке, она только что подошла к могучей разлапистой лиственнице. Там у нее стояло на пеньке ведро, чуть не доверху наполненное голубицей. Настя высыпала из туеска в ведро ягоды, повернулась, чтобы уйти, и тут увидела Максима. Он быстро подходил к ней, улыбчивое, потное лицо Максима раскраснелось, радостью светились глаза, шильцами торчали подкрученные кверху кончики усов.

— Федоровна… — Запыхавшись от быстрой ходьбы в гору, он говорил прерывисто, с придыханием. — Здравствуй… дорогая!

— Здравствуй, — пряча руки за спиной, скупо улыбнулась Настя.

— Как живется-можется?

— А тебе это шибко любопытно, Максим Агеич?

— Эх, Настасья Федоровна, у меня уж все сердце по тебе выболело, мне теперь и жизнь не в жизнь без тебя.

— Вот оно что-о! — Догадавшись, зачем пожаловал к ней Максим, Настя вспомнила недавний, столь оскорбительный разговор с Парушкой, и в душе ее заклокотала злая обида. — Я с тобой шутейно, а ты уж и в самом деле! Ты за кого меня считаешь?

Но Максим словно обезумел: он уже не понимал Настиных слов, ни ее сердитого тона, ни того, каким недобрым огоньком заискрились у нее глаза. Он видел лишь, как лицо казачки еще гуще заполыхало вишневым румянцем, а из-под платка на белую круглую шею выбился курчавый завиток.

— Ягодка моя, лебедушка, — продолжал он жарким полушепотом, подступая ближе, а правой рукой пытаясь обнять ее за талию.

— Отстань! — толкнув его в грудь, воскликнула Настя. — Ты еще и лапать вздумал! — Она быстро, по-мужски размахнулась, ахнула его кулаком по левой скуле.