Забайкальцы. Книга 3
Шрифт:
И все это пестрое, шумное сборище бурлит немолочным говором, дымит табаком-зеленухой. Большая толпа сгрудилась и в улице около ворот, где двое борцов состязаются в силе, а вокруг смеются, подзадоривают:
— Тяни, Былков, тяни-и!
— Спирька, вырви лопатки Макару!
— Где ему супротив Макарши!
— Но-но, Былков вам ишо покажет, где светает!
— Сила-ач, Спирька, смотри, шея-то у него, как у быка хвост!
— Ха-ха-ха!
А те двое, сидя на песчаном пятачке, упираясь друг в друга ногами, ухватились за толстую палку, кто кого перетянет.
Подошедший позднее Ефим Козулин ничуть не удивился, узнав в одном из борцов своего односельчанина Макара
В сотне Спирька, всегда разодетый с иголочки, отличался щегольством, вот и сегодня на нем новехонькие сапоги, диагоналевые, с лампасами, шаровары, а защитного цвета гимнастерка на груди украшена алым бантом.
Красный от натуги, обливаясь потом, тянул Спирька за палку так, что пальцы побелели в суставах, тщетно старался перетянуть тяжело весного здоровяка Макара. А тот еще и не тянул по-настоящему-то, сидел полусогнувшись, вытянутыми руками держась за палку.
— Ну, чего же ты, тяни ладом! — басил Макар, улыбаясь. — Э-э, брат, жидковат ишо на печенку-то. — Макар выпрямился, потянул и, оторвав Спирьку от земли, поставил его на ноги.
Партизаны вокруг них покатывались со смеху, иные подзадоривали Спирьку, хлопали его по спине:
— Не поддавайся, Былков, чур снова!
— Конешно, снова он же неправильно потянул тебя, Макарка-то.
— А ты на кулачки вызови его, на кулачки, через черту!
— Верно, Спиридон, дава-ай!
Пунцовый от великой стыдобушки, обозленный неудачей, Спирька носком сапога черкнул по песку и уже рукав подсучил, подступая к Макару:
— Становись-ка давай, харя ороченская, тварь!
Но тут с крыльца школы донеслось:
— Кончай там, быстро! Собрание объявляю открытым!
— Пошли, товарищи!
Шумливая ватага повалила в ограду. Макар оглянулся на Былкова и, покачав перед самым его носом увесистым кулаком, посоветовал:
— Отцепись, смола, а то вот как ахну промежду глаз и — шкуру на огород.
На школьном крыльце, за столом, вынесенным из учительской комнаты, уже восседал президиум: Журавлев, Плясов, Киргизов и командир 1-го эскадрона Сорокин.
— Кончай разговоры, тихо-о! — призывая к порядку, Сорокин постучал кулаком по столу. — Былков, прижми язык! Чего расходился там, лахудра непутевая! Гантимуров, тебя што, это не касаемо? Ну и народ, никакого сладу с ними, тише прошу! Слово имеет командующий наш, товарищ Журавлев.
Тут же, на ступеньках крыльца, навалившись грудью на эфес шашки, понурив чубатую голову, сидел Матафонов. Одолевали его мрачные думы о семье, о постигшем ее несчастье. О себе он уже и не думал и в душе был даже рад, что Журавлев снял с него тяжесть командования полком. В этот момент он и не походил на боевого партизанского
Василий сидит, глухо, надрывно кашляет и не слушает, что говорит Журавлев. А тот так и режет словами:
— Больше всего досадно то, что полки эти у белых состоят почти сплошь из дружинников. Вы хорошо знаете, что казаки в номерных полках Семенова и дружинники — это далеко не одно и то же. Первые — это мобилизованные против своей воли, поэтому они и воюют неохотно, они спят и видят, как бы поскорее домой вырваться, а много таких, что к нам перейти стремятся, и рано или поздно все они будут в наших рядах. А вот дружинники — это совсем другие люди, эти бородачи почти все добровольцы из богатых казаков, наши классовые враги, они будут биться с нами до последнего вздоха. Вот кого выпустили мы из своих рук по вашей вине…
После Журавлева слово попросил председатель ревтрибунала Илья Мартюшев, небольшого роста, худощавый, седенький старичок, с остренькой, как хвост у редьки, бородкой. На восстание Мартюшев пошел с двумя сыновьями: Иваном и Алексеем.
— Товарищи, — начал он, поднимаясь на крыльцо, — этого мало, што Матафонова сняли с командиров, судить его надо, и немедленно. Я знаю, что он большевик, вместе с ним в коммуне Алтагачанской был, можно сказать, друзья! Но дружба дружбой, а простить ему такое дело не можем. Виноват он кругом! Ишь, добреньким захотел быть, а из-за этой доброты его тридцать с лишним человек головы свои сложили. Так пусть теперь и он головой своей расплачивается. Судить — и на тот свет отправим, кровь за кровь многих!
Горячая речь старика взбудоражила собрание, раздались голоса;
— Верна-а!
— На распыл его!
— Меня пошлите казнить гада ползучего! — громче всех орал Спирька Былков.
— Тихо-о! — поднял Мартюшев руку, призывая к порядку. — Судить будем сразу, сейчас же, и как вы скажете, так и будет, а теперь проголосуем: кто за то, чтобы расстрелять Матафонова, отходи вправо, а кто не согласен — влево.
Сразу же пришло в движение, заклокотало говором собрание и, как бурный поток, хлынуло в правую сторону. Налево отошло не более двадцати человек, в их числе Ефим Козулин, Макар Якимов, Вишняков и Михей Сапожников.
Бледный как полотно Матафонов стоял на крыльце, он хотел что-то сказать и не мог, лишь прохрипел что-то невнятное, помотал чубатой головой. И тут слово попросил Михей Сапожников.
— Товарищи, — заговорил он, поднявшись на вторую ступеньку крыльца, — вы што, ополоумели? Ну виноват командир наш, а все-то мы правы? Проспали царство небесное, а теперь на одного его вину сваливаем. У меня у самого брат погиб в этом бою… — Голос Михея сорвался, страдальческая гримаса исказила лицо его, он натужно кашлянул и, с трудом взяв себя в руки, продолжал изменившимся тоном. — Родной брат… восемнадцатилетний вьюнош… да-а… И то я против, чтобы казнить Матафонова. Ведь он же не враг нам, свой человек, большевик. У него дом и все хозяйство сожгли семеновцы, детей по миру пустили, а вы его убивать наладились. Да ведь над нами куры смеяться будут, а белые радоваться станут такому злодейству, да уж если на то пошло, становите и меня рядом с ним, как я есть командир эскадрона, убивайте обоих! — Он энергично рубанул рукой воздух. — Убивайте, если совести у вас хватит!