Забайкальцы. Книга 4.

Балябин Василий Иванович

— Слыхал. Рассказывали в Сретенке. Рабочим денег не платят, нету их. Работают люди за один лишь паек, голодуют. Так руководители придумали: то керосину где-нибудь достанут, выдадут заместо денег бутылки по три-четыре на паек или мыла стирального. Словом, все, что можно увезти в деревню да сменять на хлеб. Вот это и есть контрвалюта.

— Точно… но керосин али мыло — это нужный товар, ходовой. И хлеба наменять можно, и картошки. А к нам в Ключи из Нерчинска один работяга кандалов приволок полмешка на саночках.

— Ха-ха-ха, — вот

это торгаш!

— Смешно тебе, а ему, бедняге, не до смеху: семья, дети малые.

— Ну и что, распродал он свое добро?

— А что ты думаешь, наменял и хлеба печеного, и муки, и картошки. Ведь из них и подков наковать можно, и бороновые зубья, да мало ли на что железо нужно в хозяйстве. Да-а, вот как живется рабочему классу, а не хныкают. Вот хоть тебя взять: тут дел невпроворот, а он жену разыскивать наладился.

— Так вить жена — тоже человек.

— Само собой. А ты — большевик?

— Вступил в прошлом году в партию.

— Это хорошо. Значит, поступать должен по-партийному, не о бабе думать. Видишь, какая разруха во всем? Я только вчера приехал из Заозерной, на совещание нас, большевиков и партизан, вызывали. Из Читы приезжал Жданов, помнишь?

— Это который первым председателем ревкома был в Нерчинске?

— Он самый. Так вот, порассказал он, как дела обстоят в области и за что нам бороться в первую очередь. Весна подходит, а что беднота посеет?

Егор вспомнил разговор с Ермохой: прав был старик!

— Действительно, — вздохнул он, притушив докуренную самокрутку. — Контрвалюты и той нету у нас?

— Найдется кое-что получше. Богачей наших пощупаем, попросим у них семян взаймы до осени — всего и делов.

— Так они тебе и дадут, разевай рот пошире!

— Дадут, если сумеем попросить. Кое-где так и поступили и семенами обзавелись. Жданов советовал то же самое. Нас теперь тут три коммуниста, а их всего-то в станице с десяток едва наберется. Да еще партизан у нас двадцать четыре человека. Это, брат, сила, и стыдно нам будет, если мы бедноту без семян оставим.

— Попробуем.

— Тут и пробовать нечего. Завтра же приступим к действию. У нас посевная тройка создана, и тебя в нее включим. К каждому присоединим человека по два партизан, разобьем село на участки — и начнем.

Грустно было на душе у Егора, когда возвращался он из сельревкома. А день стоял не по-зимнему чудесный: солнечный, как всегда в Забайкалье, легкий, бодрящий морозец, при котором хорошо дышится, освежал лицо. Чувствовалось приближенно весны, и голуби на крышах ворковали уже по-весеннему. Но с ума у Егора не шла Настя: где она? Что с нею? И поехать нельзя, дел всяких впереди пропасть, по всему видать, не обойдется без классовой борьбы, о которой предупреждал на прощальном митинге комиссар фронта Плясов.

На следующее утро в сельревкоме собрались члены посевной тройки и девять человек партизан из самых боевых активистов. Егор, перед тем как пойти, достал из седельной сумы наган, протер его тряпкой,

зарядил и положил в карман. Наблюдавшая за ним Платоновна спросила с тревогой в голосе:

— Куда опять?

— В ревком, мама.

— А ружыо-то эту к чему берешь?

— Да так, велели принести, — соврал Егор матери и, краснея за эту ложь, отвернулся, чтобы снять с гвоздя полушубок. — Проверять, наверное, будут да в списки заносить.

Партизаны в ожидании Егора дымили самосадом. Почти со всеми ими он встретился впервые после войны, а бородача в японском полушубке даже узнать не мог. Приходу Егора сельчане были рады, поздравляли его с возвращением, вспоминали минувшее.

— Здорово, казак! Навоевался?

— Хватит, десять лет отломал.

— Так вить и я то же самое.

— Повезло нашему году!

— Меня, поди, и не помнишь?

Егор, смутившись, пожал плечами: не помню.

— Кончайте, товарищи, кончайте, — Воронов постучал по столу карандашом, — пора выходить. Запомните, как договорились: зерно на семена мы просим взаймы, выдадим расписки, что осенью вернем полностью. Если удастся, как задумали, это будет великое дело. Обеспечим бедноту семенами. Надо убедить хозяев, ведь не звери же они. Ну, конечно, чтобы никаких грубостей, нажимов. Понятно?

— Понятно!

— А ежели который, контра заядлая, заартачится, в зуб ему глядеть?

— Убедить надо словами.

— Черт его убедит, такого вот, как Тит Лыков. Да мало ли их у нас эдаких подобных!

— Можно доказать и Титу, а чтобы приказать им, этого нельзя.

— Знаешь что, Игнат Фомич, ослободи меня от комиссии этой. Назначь заместо меня хотя бы Степана Трубина, человек он обходительный, грамотный. А я, сам знаешь, какой нервенный и не привык с буржуями ласкаться.

— Ничего-о, со мной пойдешь, я разговаривать с ними буду.

— Рази што так.

С Егором пошли бородач Лаврентий Сутурин и давний друг его и сосед Алешка Голобоков. В конце девятнадцатого года он сбежал от белых к партизанам и домой заявился лишь двумя неделями, раньше Егора.

Денек сегодня такой же, как и вчера, ласковый, солнечный; глянцевито блестит в улице накатанная за зиму дорога; чей-то работник уже едет из лесу на четырех лошадях; сани бесшумно скользят по обледенелой дороге; бревна постукивают на ухабах. Из соседней улицы гулко доносится дробь ручной молотьбы, в другом месте тарахтит веялка.

Участок Егору достался большой — две крайних улицы.

— С кого начнем? — спросил он, когда они вошли в первую улицу.

— Давайте с Ивана Евдокимовича, — предложил Алексей. — Человек он хороший, согласится.

Хозяин, сивобородый человек лет пятидесяти, встретил сельчан приветливо:

— Проходите, садитесь, служивые. С приходом вас.

— Спасибо.

— Старуха, давай-ка самовар живее!

— Спасибо, Иван Евдокимович. Только вить некогда нам, по делу мы к тебе.

— По делу? Что это за дело такое?