Заблудившийся робот

Коринец Юрий

— Почему СМО-83? — не понял я.

— Потому это что «Человек с Мнимой осетриной»! Я его так прозвал! А 83 — это год, чтоб запомнить навеки! И никогда больше не попадаться в такие операции…

— Он обещал еще раз прийти? — спросил я.

— В том-то и дело! — мстительно прошипел папа. — Уж я окажу ему достойную встречу!

Папа и Тарабам рисуют картины

С некоторых пор папа перебрался работать на потолок — со всеми своими картинами, подрамниками, холстами, красками, кистями, муштабелями, мольбертами и прочим живописным скарбом. Папа говорил, что таким образом он удвоил свою жилплощадь: на потолке теперь была мастерская, а на полу осталась

просто жилая комната, где папа спал, а также завтракал, обедал и ужинал вместе со всеми, как раньше, и — конечно же — чаевничал. Или просто отдыхал. Мастерская на потолке получилась просторной, ведь там не стояло никакой мебели — только торчала посередине люстра. Еще папа уверял, что мастерскую на потолке иметь очень выгодно, потому что картины там смотрятся совсем по-иному, нежели на полу, и это помогает ему в работе. И с этим я, побывав в мастерской на потолке, согласился: действительно, картины смотрелись там как-то свежее. Все это устроил Тарабам: без него, как вы сами понимаете, ничего бы не получилось. Тарабам весьма гордился расширением квартиры-108, он по целым дням не слезал с потолка, тем более, что тоже занялся живописью. Ну, и Кате с Юрой там тоже очень нравилось. Правда, иногда они играли и на полу папиной комнаты, и в детской, и на кухне, но на потолке, в новой замечательной папиной мастерской, им, конечно, нравилось больше всего.

Когда я впервые побывал в этой мастерской, она меня, естественно, огорошила. Да и вся папина комната выглядела теперь весьма странно. Представьте себе: внизу тахта, стол, стулья, стенка с книгами, посудой и встроенной стереосистемой, а вверху — вверх ногами — мольберты, табуретки, картины и прочие живописные принадлежности — и ничего не падает! И еще сидят там вниз головами папа, Тарабам, Катя, Юра, а иногда и мама, и каждый спокойно занимается своим делом. А еще звучит оглушительная музыка…

В тот день, когда я впервые все это увидел и поднялся в мастерскую — взмыл в нее, как на крыльях, — у меня даже голова закружилась! Отдышавшись, я подошел по потолку к папе, который сидел за мольбертом и вписывал в пейзаж сразу несколько гаечек. Ведь я пришел посмотреть именно на эти гаечки, или — как папа их называл — камертоны.

— Эге! — воскликнул я, и довольно громко, потому что музыкальный фон все заглушал. — Эге! Так ты вписываешь сразу целых пять камертонов! Зачем так много?! Ведь ты говорил, что хватит и одного! Все равно их потом замазывать…

— А вот и нет! — улыбнулся папа. — Их замазывать уже не буду! — Он тоже кричал во все горло.

— То есть как? — удивился я.

— Юра! Прикрути-ка музыку! — крикнул папа и, когда музыкальный фон стал более терпимым для ушей, начал объяснять. — Дело в том, что, когда я в последний раз принес в приемную комиссию новый пейзаж — камертон был в нем уже замазан, ибо сослужил свое дело, — кто-то вдруг спросил: «В прошлый раз вот здесь, по-моему, была гаечка?»

«Была, — сказал я. — Но ее просили замазать». «Действительно, — вспомнил он. — Но теперь, как ни странно, этой гаечки почему-то не хватает! Не могли бы вы ее снова вписать? И может быть, даже не «одну, а несколько… Посмотрим, что получится». «Ну, что ж», — согласился я. Признаться, я этому очень обрадовался: ты же помнишь, как Тарабам грустил, когда я в тот раз замазал его гаечку. Я принес картину домой, и мы вместе с Тарабамом вписали в нее несколько гаечек. Тарабам был в полном восторге! Видел бы ты, с какой любовью он над ними трудился! И они получились у него на славу… Да что там Тарабам! Вся комиссия была в восторге от гаечек! И теперь я в картинах камертоны больше не стираю! Вписываю — и сдаю…

— Ну, слава богу! — сказал я. — В конце концов, не все ли равно: с гаечками или без них, — лишь бы картины имели успех. И ты получал гонорар. А что там рисует Тарабам?

— А ты посмотри! — сказал папа.

Я

подошел к мольберту, за которым сидел Тарабам. Он приветливо улыбнулся мне и встал с табурета. Я с любопытством уставился на огромный холст, наклонно закрепленный на мольберте лицом к окну. Огромная картина писалась масляными красками… «Хотя что это за картина! — мелькнуло у меня в голове. — Чепуха какая-то!» Судите сами: на огромном холсте возвышалась под синим безоблачным небом куча металлолома. Где-то на горизонте чуть виднелись полуголые искривленные деревья. А в куче металлолома собраны были гаечки, болты, винтики, пружины, электрические провода со штепселями на концах, вставленными в розетки, хотя провода от этих розеток и штепселей не вели никуда; еще валялись в куче мотки проволоки, колеса — большие и маленькие, пустые консервные банки и еще какие-то непонятные ржавые железки… Должен, однако, признаться, что написано было все очень тщательно и весьма материально. То есть железо было железом, жесть — жестью, ржавчина — ржавчиной! До того материально, что хотелось все это взять и выбросить в мусоропровод! «В чем смысл такой картины?» — подумал я.

— В чем тут смысл? — громко спросил я. — И как это называется?

— Это называется «Металлолом. Материал для размышления № 1»! — торжествующе ответил папа.

Мне хотелось сказать, что это полнейшая чепуха, но я сдержался: ведь автор гордо стоял передо мной.

— Да-а, — хмыкнул я возможно более многозначительно. — Интересно! Весьма интересно!

Тарабам поклонился со счастливым видом.

— Мне эта картина тоже очень нравится, — сказал Юра.

— И мне, — сказала Катя.

В это время в мастерскую поднялся Старик-Ключевик.

— Замечательная мастерская! — обратился он ко мне. — Не правда ли?

— Замечательная, — согласился я. — Но… но не совсем нормальная…

— Почему? — спросил Ключевик.

— Ну, как-то, знаете… так: вверх ногами все, — сказал я.

Я был удручен картиной Тарабама и хотел хотя бы отчасти высказать свое сомнение в логичности всей этой потолочной деятельности.

— А по-моему, вполне нормальная мастерская! — одобрительно сказал Старик-Ключевик, ловко передвигаясь по потолку между мольбертами, люстрой и табуретками. — И главное — оригинальная!

— Да! Вас, Аполлон Иванович, ничем не удивишь! — рассмеялась мама. — Даже такой мастерской!

— А чему тут, простите, удивляться? — спокойно оглядел всех Старик-Ключевик. — Вот, помню, в семнадцатом году ехал я поездом из Москвы в Ташкент… за хлебом… три месяца ехал, и все на крыше вагона. И все ехали на крышах вагонов — вот было удивительно!

— А почему на крыше? — спросила Катя. Да, — сказал Юра, — почему?

— Потому что в вагонах не было мест… разруха, война, и все куда-то ехали…

— Не выпьете ли чайку? — спросила нас мама. Но все отказались. Как-то было не до чая.

— Ну, как продвигается твоя картина? — осведомился Старик-Ключевик у Тарабама.

— Вы ее уже видели? — спросил я осторожно.

— А как же! — кивнул Старик-Ключевик.

Он подошел к мольберту Тарабама и стал смотреть. на картину, склонив голову набок. Я с любопытством ждал, что он скажет.

— Прекрасно! — прошептал наконец Старик-Ключевик. — От этой картины я молодею душой! Вспоминается юность. В начале века подобные вещи были весьма популярны…

— Ну, пожалуй, не совсем такие, — возразил я.

— Не совсем, но все-таки, — сказал Старик-Ключевик. — В сущности, мне это знакомо. А некоторую новизну можно только приветствовать. Предсказываю вам, что эта картина будет иметь сногсшибательный успех!

— Нет, вас окончательно ничем не удивишь! — повторила мама свою мысль.

— И не возмутишь, — откликнулся папа.

— Но почему же, — сказал Старик-Ключевик. — Был однажды случай, когда я был и удивлен, и растерян, и даже возмущен…