Заблуждение велосипеда

Драгунская Ксения Викторовна

Я взял бутылку, и мы пошли в пустую холодную комнату, там всегда приоткрыто окно — не закрывается до конца, и другие соседи держат здесь хлам и квашеную капусту в ведрах.

Понимаешь, Ксантиппа. Я приехал на дачу купать дедушку. Он очень не любил купаться. А тут вдруг мне довольно легко удалось загнать его в ванную и хорошенько вымыть.

Я переодел его во все чистое, уложил и хотел покормить ужином — картошкой с соленым огурцом. Когда с подносом я вошел к нему в комнату, он сидел в кровати и смотрел на меня совершенно нормально.

— Сядь-ка, Костик, — внятно сказал

он.

Я сел на кровать, и он четко, ясно рассказал мне, чей череп хранится у нас на буфете. И еще много всякого. А мне хотелось спросить про своего отца, куда он девался, пьющий художник-шестидесятник, выгнанный дедушкой из маминой, из моей жизни за бороду и брюки неподходящего фасона. Но дедушка так увлекся рассказами про боевую молодость, что его трудно было остановить. В паузу я сказал:

— Дедушка…

Когда дедушка был помоложе, они с мамой все пытались выяснить, почему я такой, не хочу учиться, идиотничаю, проявляю дурные наклонности и вообще не знаю, куда себя деть, я словно сам себе не нужен.

Я решил объяснить:

— Дедушка, я не знаю, почему, но мне неинтересно, не хочется жить. И никогда не хотелось.

И он кивнул, даже не кивнул, а только прикрыл глаза, мол, да, понимаю, у тебя так и должно быть, и никак иначе.

— Прости, — сказал дедушка и уснул.

И все.

Я думал, что Ксантиппу заинтересует мой рассказ, но она рассеянно кивнула и вдруг спросила:

— А вдруг Америки на самом деле нет?

Мне это очень не понравилось, потому что я и сам часто об этом думал, что вот мы с Зиной будем куда-то лететь, лететь, лететь… И никуда не прилетим, так, «комнатка с пауками» или что-то пустое, бесформенное, серенькое.

Когда я сообщил матери, что зарегистрировался с Зиной и прошу ее подписать необходимые для моего отъезда бумаги, она сделала все молча, поджав губы, а потом, когда я забирал с дачи вещи, пихал барахло в брезентовый мешок и уже уходил, она догнала меня на дороге и прокричала шепотом мне в лицо:

— Дурак ты, никакой Америки нет! Ее нет, нет, нет!..

На усыпанной листьями грунтовой дороге, знакомой до каждого камушка…

— Ну, в крайнем случае, нет! — я разозлился на Ксантиппу. — Зато есть матушка Россия, совок этот твой, Земля Октября, где всегда будут голодать пенсионеры, гибнуть в мирное время солдаты, а прогрессивная интеллигенция будет вечно ссать, выслуживаться перед властью и стучать друг на друга. И ничего никогда не изменится. Думаешь, ты страну любишь? Ты свою дачу любишь. Елку с березкой и сыроежки под яблонями.

Тут кто-то вошел и сказал, что кто-то пришел, и я вышел и как-то забыл Ксантиппу в холодной комнате, а когда вернулся, ее уже не было, я заглядывал в комнаты, в огромную ванную-сортир с толчком на возвышении, выходил на лестницу…

Набрал ей домой. Ее не было.

Мама Ксантиппы красивым голосом учительницы английского из бывших артисток выразила восхищение моим отъездом и посетовала, что Ксения ничего не понимает и не хочет никуда уезжать. Чего ждет, на что надеется Ксения? Непонятно…

— Ну что же, Костя, я искренне желаю вам счастья и удачи во всем. Уж там-то вы сумеете простроить себе достойную жизнь.

Я целиком и полностью на вашей стороне, Костя. Всего вам самого доброго. Счастливого пути.

Захотелось никуда не ехать…»

А я вышла из коммуналки и решила пройтись, ходила по городу и все никак не могла представить себе, что Число больше никогда в жизни не увидит вот этого поворота Яузы и белой стены монастыря на откосе.

Следующий день был пасмурный, теплый, апрельский. В светлом вечернем небе иголка-самолет тянул за собой белую нитку-след, прошил оконный переплет, и дальше, дальше, выше…

День был без Числа…

А бусы ему подарить я тогда забыла.

Они до сих пор так и висят у меня на Каретном, на бюсте Карла Маркса, вместе с бэйджиками фестивалей и дырявыми камушками.

Что Число делал в Америке?

Бороться за свободу печатного слова там было проблематично, и Число здорово загрустил.

Продавал книжки и кассеты в русском магазине. Работал официантом в «Старбаксе». Разносчиком пиццы. Купал старичков в доме престарелых. Выгуливал собак. Испытателем презервативов работал. Смехом за кадром тоже.

Родился мальчик, назвали редким, но вполне международным именем Нил.

Сообщили Зое Константиновне. Имя ей не понравилось.

— Нет такого имени. Это река в Африке.

— Есть такое имя. Или ты, мама, Горького не читала?

С Зиной договорились дома разговаривать по-русски, из-за Нила, чтобы он тоже выучился, потому что по-английски так и так научится, на улице, в школе. Договорились читать мальчику русские книжки.

Вечер.

Свежевымытый крошка Нил в кроватке. Папа открывает большую, старую толстую книгу русских народных сказок с иллюстрациями Билибина.

— Папа, а это кто?

— Баба-Яга. Такая старушка, она жарит в печке добрых молодцев и детей. Вот на эту лопату кладет и в печку… Но ты не бойся, скоро придет храбрый богатырь и ее победит.

— Как?

— На одну ее ногу наступит вот так вот, а за другую потянет. И разорвет Бабу-Ягу пополам. И она уже больше никогда-никогда не будет жарить детей в печке.

Ночь.

Мальчик кричит во сне, просыпается и продолжает кричать. Поднимается температура, выступает сыпь. Доктор констатирует нервную реакцию организма на сильные негативные впечатления.

Зина напряженно смотрит на Костика.

Все казалось, что вот-вот период акклиматизации кончится и наступит настоящая жизнь.

Засияет всеми красками.

Зато в Америке было гораздо проще со шмалью, дурью, зельем или как там еще оно называется…

Зина с мальчиком постепенно переехали на другую квартиру. Еще через некоторое время Зина вызвала Число погулять в скверик и сказала:

— Ты извини, но лучше, если Нил будет считать отцом АрДжей.

АрДжей — это Роберт Джон, биолог, давнишний ухажер Зины, дебиловатый малый, пышущий здоровьем и симпатией к Советскому Союзу.