Заблуждение велосипеда
Шрифт:
Но надо учиться пеленать, «ты же девочка» — говорят мне все взрослые… Так, это сюда… Заворачиваем. Какая жесткая, твердая и холодная кукла… Не получается. Начинаю злиться, но пробую еще и еще.
На кухне смеются.
Не получается пеленать! Раздражение и досада душат меня. Смотрю на лупоглазое твердое чучело, хватаю за розовую ногу и с наслаждением бью головой о батарею. Еще и еще. Пытаюсь выковырять глупые голубые глаза. Откручиваю руки и ноги. Забрасываю в угол комнаты, где красуется «псише»…
И, желая удивить и позлить взрослых, но боясь их гнева, шепотом ору:
— Солженицын!
Тогда я еще не знала, что мой папа дружил с Галичем еще с тридцатых годов, а после войны познакомился с моей мамой у него в доме. Бабин с записями домашних концертов у нас было полно, их крутили на магнитофоне «Яуза». Всех этих Томок, Зинок, Клавок, вертухаев, принцесс с Нижней Масловки и прочих персонажей Галича я выучила наизусть. Мама бы в обморок упала, если бы я продекламировала:
«У жены моей спросите, у Даши, у сестре ее спросите, у Клавки. Ну ни капельки я не был поддавши, разве только что маленько с поправки…»
Да уж, сильно бы все удивились, узнав, что я все слышу (слух в детстве был просто собачий, сверхъестественный), и мотаю на ус.
Ну, не надо их огорчать, буду притворяться, что «ни ухом, ни рылом», ля-ля-ля, я малютка, где моя любимая красная инерционная машинка с желтым человечком в кабине?
«Ребенок не должен этого слышать. Не при ребенке. Вы закапали ребенку в нос? Да, но с кем мы оставим ребенка?»
Поздний ребенок.
Меньшая.
Раскурочив пластмассовую куклу и ощутив значительное облегчение, ребенок обращает внимание на пространство за зеркалом, в углу, между «изнанкой» зеркала и стеной. Проникает туда. О, да тут отлично! Очень уютное местечко. Домик.
Взрослые смеются и звенят тарелками на кухне, ребенок начинает вести тайную, прислушивающуюся, настороженную, требующую чуткого притворства жизнь.
«Это было давно, тебя еще на свете не было…» Вечный припев взрослых. Все самое интересное было или до моего рождения, или когда я была очень маленькая.
Наш поселок ошибочно называют Красной Пахрой, но Пахра-то дальше, на сорок пятом километре, а здесь только тридцать шестой. Остановка «Школа», военный городок, населенный пункт «Ватутинки». А по документам и вовсе — поселок «Советский писатель» Первомайской совхозной администрации. Совхозов нет, а администрация жива.
Очевидно, «Красная Пахра» показалась писателям более благозвучной, нежели какие-то «Ватутинки», и свой поселок они стали считать и называть Пахрой.
Это один из самых старых дачных поселков, наверное, третий после Переделкина и Николиной Горы. Застройка сорок восьмого года. Пленные немцы строили. Стародачное место, как любят говорить риелторы, с тупым упорством засовывающие свои попугайских расцветок листовки мне под забор. «Поможем продать ваш дом и участок». Ага. «После чего незамедлительно похороним вас с почестями на ближайшей помойке».
Чудной наш поселок, где Южная аллея идет параллельно Восточной.
А Западной и Северной нет вовсе.
Мы жили здесь всегда. В конце пятидесятых мои родители снимали дачи у тех хозяев, которые сами дачами не
Благодаря Твардовскому, тогдашнему главному редактору «Нового мира», обитатели поселка могли читать в рукописях самые свежие тексты.
В доме переводчика Владимира Россельса давали домашние концерты Галич и Окуджава, читали свои «непроходимые» вещи Аксенов и Юрий Казаков, «зависали» опальные режиссеры и ученые. Здесь Копелев читал переведенную с английского, еще не опубликованную пьесу Артура Миллера про Мэрилин Монро, слушали магнитофонную запись запрещенной властями Тринадцатой симфонии Шостаковича.
Ну, это все тогда, «когда тебя еще на свете не было»…
Меня же, малютку самого конца шестидесятых, в доме Россельсов очень привлекал пес Мухтар, исполнитель главной собачьей роли в фильме про милиционеров, крупный и кроткий овчар, при слове «кино» прятавшийся в дальний угол.
Четче помню этот дом в середине семидесятых.
Забор у Россельсов был категорически худой, и мы безнаказанно лазили к ним в сад за дичающей смородиной. Это был такой сад и такой дом, где никто нам не делал замечаний. Дом ветшал, разрушался, летом там жила Аня Ахмадулина со своей няней-пьяницей, тоже Аней, пергидрольной блондинкой. Интересно, что когда Россельсы продали дачу комсомольскому лирику Андрею Дементьеву, отремонтированный, «с иголочки» отстроенный дом постоял-постоял да и сгорел. Надо полагать, в знак протеста. Не хотел обуржуазиваться.
А тогда, в шестидесятые, по вечерам в поселке было фланирование, шумные компании останавливались на перекрестках, хохотали, пересказывали новости, сочиняли на ходу. Да, что-то такое, из самого конца шестидесятых, светлый вечер, мама и папа уходят, няня Поля укладывает меня спать, пищит комар, а за окнами еще совсем, совсем светло, сладко пахнет печуркой, а где-то поодаль — голоса и взрывы смеха.
Однажды на терраске появился черноглазый человек. Он смотрел на меня серьезно и без улыбки, но сразу мне очень понравился, я почему-то почувствовала, что он хороший.
— Это дядя Зяма. Он работает в кукольном театре. Вот так на руку надевает куклу… Покажи ей, Зямочка, как у тебя кукла на руке… Вот, и куколка шевелится как живая. А он за нее своим голосом разговаривает.
Странное имя «Зяма» и волшебная рука, оживляющая куклу, слились для меня в одно, слово «Зяма» показалось заклинанием, и я стала сгибать и разгибать пальцы своей руки, приговаривая «зям-зям-зям», наверное, надеясь, что и моя рука станет способна оживлять куклу.
С тех пор всегда, встречая меня, даже когда я сама уже стала матерью семейства, дядя Зяма Гердт серьезно смотрел на меня черными глазами и строго говорил, сгибая и разгибая пальцы правой руки: