Заблуждения сердца и ума

Кребийон-сын Клод

– Вы молчите, – продолжала госпожа де Люрсе, – вы боитесь уронить себя просьбой о прощении или не снисходите до подобных просьб?

Я не знал, что сказать, и опять сослался на свою любовь и на благосклонность, которой она меня дарила.

– Относительно любви, – сказала она, – я уже объясняла вам, что она не может служить оправданием. Что же касается благосклонности, то я действительно была к вам добра, но доброта бывает разная; моя доброта такова, что не дает вам никаких прав на меня. Если бы я даже забылась до такой степени, чтобы дать вам эти права, то человек деликатный не воспользовался бы ими, и уж, во всяком случае, не в пример вам, ими бы не злоупотреблял.

К этому она прибавила еще множество тонких и остроумных мыслей и под конец раскрыла мне все значение «постепенных

градаций» [6] . Это слово и самое содержание, в него вложенное, были мне совершенно не знакомы. Я позволил себе сообщить об этом госпоже де Люрсе. Улыбнувшись моей простоте, она взяла на себя труд просветить меня. Каждую новую ступень этого метода я тут же претворял в жизнь, по мере того как мне ее описывали, и изучение постепенных градаций могло бы завести нас очень далеко, если бы в передней не раздался шум и не заставил бы нас прервать занятия.

6

В прециозном романе XVII в. была разработана целая иерархия любовных чувств и определена их последовательность, что не раз подвергалось осмеянию. У Кребийона этот термин употреблен явно иронически: у него речь идет совсем о других чувствах и о иных их проявлениях.

Лакей доложил о приходе мадам и мадемуазель де Тевиль. Я хорошо знал это имя. Госпожа де Тевиль и моя матушка состояли в довольно близком родстве, но между ними существовала давняя неприязнь. Так как госпожа де Тевиль почти постоянно жила в провинции, я никогда ее не видел. Дамы вошли, и каково же было мое удивление, когда в мадемуазель де Тевиль я узнал ту самую незнакомку, которую я обожал и которая, как мне казалось, испытывала ко мне отвращение! Где найти слова, чтобы описать, как меня поразила эта неожиданность? И любовь, и восторг, и страх с новой силой потрясли мою душу. Госпожа де Люрсе осыпала молодую девушку ласками, а по ее обращению с госпожой де Тевиль я понял, что их связывает близкая дружба. Меня это удивило: я не только ни разу не видел эту даму у госпожи де Люрсе, но маркиза даже никогда не упоминала ее имени. Госпожа де Люрсе побранила госпожу де Тевиль за то, что она так долго не показывалась у нее.

– Поверьте, – отвечала госпожа де Тевиль, – только очень важные дела могли мне помешать навестить вас. Когда мы виделись с вами в последний раз, я пробыла в Париже очень недолго. Потом мне пришлось уехать в деревню, и вернулись мы только два дня назад; я бы прожила там и дольше, если бы не Гортензия: она ужасно скучала в деревне.

Что со мной сделалось, когда я узнал из этого разговора, что единственное место, где я не искал мадемуазель де Тевиль, был дом маркизы; именно здесь я мог бы ее видеть; упорно избегая встреч с госпожой де Люрсе, я упустил все возможности встретить Гортензию! Предаваясь этим грустным размышлениям, я не сводил с нее глаз и все больше и больше терялся. Госпожа де Люрсе представила меня, назвав мое имя; госпожа де Тевиль сказала мне несколько слов, любезно, но довольно холодно, что объяснялось, вероятно, ее натянутыми отношениями с моей матушкой.

Видимо, я не очень ей понравился, да и она показалась мне не слишком приятной особой. Это была еще не старая женщина с высокомерным выражением лица, говорившим о прямолинейности ее натуры. Была она, как говорили, весьма добродетельна; пышности не любила ни теперь, ни прежде, но и не считала, что это дает ей право осуждать других. Она не была создана для светской жизни, презирала суетность и слишком мало заботилась о том, чтобы быть приятной людям. Ее приходилось уважать, ею восхищались, но ее не любили.

Что до мадемуазель де Тевиль, она посмотрела на меня, как мне показалось, чрезвычайно холодно и едва ответила на мое приветствие. Правда, вспоминая потом эти минуты, я пришел к заключению, что она, возможно, просто не поняла, что я сказал: волнение чувств не могло не передаться моим мыслям, а беспорядок в мыслях помешал мне ясно выразить хоть одну из них. Холодный взгляд Гортензии задел меня еще сильнее, чем обращение ее матери. Погруженная в задумчивость, а

может быть и стесняясь моего присутствия, она изредка бросала на меня не то грустный, не то рассеянный взгляд. Ее мать и госпожа де Люрсе, забыв о нас, были заняты разговором, и мы могли бы сделать то же самое, но я был так переполнен счастьем видеть мадемуазель де Тевиль, что не мог бы говорить ни о чем, кроме моей любви. Однако в этот момент ничто не располагало к подобным признаниям. Да и воспоминание о нашей встрече в Тюильри, о ее безразличии ко мне, о тайной ее любви, о которой я услышал из ее собственных уст, – все смущало и связывало меня. Напрасно пытался я начать разговор; ее молчание только усиливало мою робость. И как только могло мне прийти в голову, что я-то и есть ее избранник! – думалось мне. – Как посмел я вообразить, что этот опасный для ее сердца незнакомец – не кто иной, как я! Какое заблуждение! Сколько безразличия, сколько обидного пренебрежения в ее обращении со мной! Да, тот человек, кто бы он ни был, уже знает о своем счастье; он смело признается в любви, ему отвечают, что любят! Их сердца соединены сладчайшими узами, они вкушают радости любви без всяких помех, а я во мраке влачу цепи своей страсти без надежды и без утешенья. По какой странной прихоти судьбы в тот самый миг, когда вспыхнула моя любовь к ней, родилась ее ненависть ко мне!

Эти тягостные мысли мучили меня, но не излечивали от напрасной любви. Я предался им всецело, когда доложили о приезде госпожи де Сенанж. Весь во власти моей печали, я едва обратил на нее внимание. Однако о ней нельзя было сказать того же. Эта дама сразу устремила на меня взгляд и оглядела меня всего с ног до головы раньше, чем я успел как следует рассмотреть ее.

– Я только что видела Версака, – обратилась она к госпоже де Люрсе, – и он сказал мне, что вы сегодня дома. Вот я и решила этим воспользоваться; надеюсь, вы не сердитесь?

– А он не сказал вам, – спросила госпожа де Люрсе, – что я ему жаловалась на вас: почему вы никогда не заедете?

– Этот легкомысленный человек, – подхватила та, – ничего мне не сказал. Но объясните, дорогая, отчего вас нигде не видно!

Пока они обменивались этими слащавыми и лживыми любезностями, госпожа де Сенанж благосклонно поглядывала на меня. Она поцеловалась с госпожой де Тевиль, которую, по ее словам, была счастлива видеть, и посетовала на ее странную идею похоронить себя в глуши. Затем похвалила красоту Гортензии, но рассеянным и снисходительным тоном, бегло и сухо. О моей внешности она не сказала ничего, но беспрестанно смотрела на меня. Думаю, если бы приличия позволяли похвалить мою наружность, то речь ее была бы более пространной и искренней, чем комплимент мадемуазель де Тевиль. Разговаривая, она не сводила с меня глаз, и выражение ее лица при этом было столь откровенно, что при всей своей неискушенности я не мог истолковать его ошибочно.

Госпожа де Сенанж, которой, как вы узнаете из дальнейшего, я, на свое горе, оказался впоследствии обязан своим первым любовным опытом, была одной из тех философски настроенных женщин, которые не ставят ни во что мнение света. Эти дамы считают, что они выше предрассудков, а на самом деле они ниже всякой нравственности; в свете они более известны своими пороками, чем громкими именами, и дорожат своим рангом лишь потому, что он позволяет им самые невозможные причуды и самые недостойные сумасбродства. В свое оправдание они обычно ссылаются на неумение бороться с порывом чувств, какого на деле никогда не ведали и которым вечно все объясняют. Они беспринципны, но не способны к страсти; податливы, но бесчувственны; падки на удовольствия, но не умеют наслаждаться. Словом, они недостойны ни снисхождения, ни жалости.

Госпожа де Сенанж была некогда красива, но черты ее успели поблекнуть. В ее томных глазах с припухшими веками не было уже ни блеска, ни огня. Злоупотребление румянами и белилами губило последние остатки былой красоты; вычурность туалетов, нескромность манер делали ее общество невыносимым. От ушедших годов она сохранила только развязность, которую прощают молодости и красоте, хотя она вредит и тому и другому, а в более зрелом возрасте являет зрелище безнравственное, которое невозможно переносить без отвращения.