Заболотный
Шрифт:
— Слушай, Маша, а вдруг я буду первым выздоровевшим от легочной чумы? Представляешь, ведь меня тогда замучают, будут по выставкам возить, в музеях показывать.
А на следующее утро заболела и Лебедева.
Она заразилась не от Беляева, за которым ухаживала заботливей родной матери, а вывозя накануне вечером чумных больных из одной фанзы на Базарной улице. Там оказалось одиннадцать больных в тяжелом состоянии и три трупа. Чтобы добраться до них, Лебедевой и санитару Воронину пришлось разобрать крышу. Мимо проезжал студент Суворов, хотел им помочь, но Лебедева
— Вам тут нечего делать, мы справимся одни.
Утром пришла она, как обычно, в дежурку «летучего отряда» очень рано, часов в пять, и, сев за стол напротив дежурившего Суворова, начала заполнять ведомость о работе за прошлый день. Она закашлялась, так же, как и Беляев, заметила кровь на платке и немедленно отправила его для анализа в лабораторию. А сама закрылась у себя в комнатке, — жила она тут же, прямо в помещении «летучего отряда».
Когда из лаборатории сообщили, что на платке обнаружены микробы чумы, мы с Богуцким немедленно поехали к Лебедевой.
Она стояла у окна в строгом черном платье с высоким воротничком, которое делало ее совсем молодой. Все вещи были собраны и аккуратно перевязаны бечевкой. Увидев нас, Лебедева просто сказала:
— Я вас ждала. Пойдемте.
На столе лежал бланк истории болезни. Первые записи в нем она сделала своим твердым, красивым почерком:
«№ 435.
Лебедева Мария Александровна.
Род занятий: врач.
Лета: 36.
Национальность: Русская.
Болезнь: Pneumonia pestica».
Осложнило и ускорило болезнь то, что Мария Александровна, оказывается, раньше болела туберкулезом. Она заполучила его, сидя в Бутырской тюрьме за «революционную пропаганду». Об этом мы узнали только теперь…
Они умерли в один день, 14 января 1911 года. Мария Александровна Лебедева без сознания, в десять часов утра, и я сам заполнил последнюю графу в ее коротенькой истории болезни:
«Исход болезни: смерть».
Умирая, Лебедева попросила, чтобы ее похоронили не отдельно, а в одной братской могиле с китайскими рабочими, портовыми кули, нищими, которых она старалась спасти от «черной смерти», но так и не смогла. Мы выполнили ее последнюю просьбу.
Лев Михайлович Беляев умер в полночь, без агонии. Когда отодвигали кровать, чтобы вынести его тело, мы увидели на стене надпись красным карандашом:
«Прошу после смерти уведомить мать и позаботиться о ней. Товарищи, прощайте!»
…Рассказывая так подробно о гибели наших товарищей, я ловлю себя на мысли: а нужно ли это делать? Ведь книга эта посвящена Заболотному, а Даниил Кириллович в те трагические дни был далеко от нас, в Петербурге, пытаясь добыть деньги на экспедицию. Может, все, что произошло без него в Харбине, следовало опустить?
Но память о благородных, отважных людях, отдавших беззаветно свои жизни ради спасения китайских рабочих, женщин, детей, не должна заглохнуть. Мы не можем, не смеем о них забывать!..
И потом: разве эти удивительные люди не были учениками,
Как ждали мы все его тогда, в те горькие, ужасные дни, и как долго, казалось, он не возвращался! Письма от него приходили с большим опозданием. Да и в них основное место занимали подробные советы, как лучше организовать борьбу против чумы. А о той борьбе, какую ему приходилось вести с чиновниками в Петербурге, Заболотный сообщал скупо.
Письма к нам вообще приходили не регулярно. Ждали их с нетерпением, но больше всех почему-то переживал Илюша Мамонтов. И особенно радовался, когда получал письмецо, написанное неуверенными, детскими каракулями.
От товарища Ильи по Военно-медицинской академии студента Исаева мы случайно узнали, что пишет эти письма Мамонтову двенадцатилетний мальчонка Петька. Он потерял родителей во время холерной эпидемии в Петербурге и был поэтому наречен Бесфамильным. Мамонтов его усыновил.
В середине января в газете «Русский врач», среди рекламных объявлений о том, что «нет больше лысых» и что «по первому требованию высылаются новейшие гимнастические приборы специально для дам, детей, мужчин и атлетов», промелькнуло коротенькое сообщение о совещании бактериологов в Петербурге, где профессор Заболотный призывал немедленно отправить научную экспедицию на чумную эпидемию в Маньчжурии. Но как отнеслось к этому совещание, в заметке ничего не говорилось.
Потом из другой газеты — кажется, это было «Новое время» — мы узнали, что 19 января Даниил Кириллович даже выступил с речью на заседании Государственной думы. Хорошо зная отвращение «старого Чумагона» к чиновному миру и подобным, официальным выступлениям, мы поняли, что Заболотный решился уже действительно на крайние меры и ударил в самый большой набат.
Теперь мы ждали его со дня на день.
Но тут грянула новая беда: заразился и в три Аня сгорел врач Владимир Мартынович Михель, приехавший на эпидемию во главе группы студентов томичей.
В день его похорон пришла, наконец, долгожданная телеграмма: «Экспедиция выезжает третьего февраля. Встречайте. 3аболотный».
А «черная смерть» не унималась. Заболела одна из наших самых самоотверженных сестер милосердия, Аня Снежкова — милая, застенчивая женщина. У нас она работала недавно, всего с месяц, но успела всех расположить к себе.
Она так близко принимала к сердцу чужую беду, что порой вела себя очень неосторожно: близко наклонялась над больными, снимала перчатки, чтобы умирающий почувствовал на прощание живое тепло руки. Мне доложили об этом, и я поговорил со Снежковой. Она обещала строго соблюдать все жесткие правила, установленные на время эпидемии, но так и не убереглась, хотя ей дважды делали, как и всем сотрудникам «Московского пункта», предохранительные прививки.