Заботы Леонида Ефремова
Шрифт:
Мишка помолчал.
— Свадьба — дело уважительное, — дружески сказал он, возвращая права.
— Скоро он поймет ваши чувства, — заметил я обрадованному водителю. — Сегодня как раз женится.
— Да ну! — театрально растопырил руки толстяк. — Поздравляю, от чистого сердца поздравляю. И чтоб всякие у вас были: и серенькие, и беленькие, и в полоску. С детишками трудно, а без детишек еще труднее. Подождите-ка, я сейчас. — Водитель торопливо подошел к своей «Победе», порылся там и понес к нам, сияя от благодарности и удачи, бутылку вина.
— Товарищ лейтенант, не побрезгуйте.
Мишка взял бутылку. Взболтнул ее, постоял, подумал, передал мне.
— Спасибо, — сказал он. — Но все-таки нарушать правила не советую. А то по дороге все бутылки раздарите.
— Что вы! Я уж теперь поползу черепахой, — заверил водитель, влезая в машину. Упитанное его лицо благоговейно улыбалось, но в глазах было еще и такое, что появляется, когда упадешь и нужно отряхиваться на людях.
Мишка подошел к мотоциклу, тот все еще подрагивал на малых оборотах.
— Видишь, какая у меня работа? Перегнешь палку — плохо. Недогнешь — тоже плохо.
— А взятки часто предлагают?
— Да когда как. Только это ни к чему. Уж если по-человечески, вроде как сейчас. Тут ведь не возьмешь — обидится. Зачем старику настроение портить? Так я говорю?
— Да вроде так.
— Сам пойми, закон законом, а жизнь жизнью, тут как повернешь. Мне ведь ничего не стоило его наказать. — Мишка проводил взглядом медленно уезжающую «Победу». Шофер кивал и улыбался. — Но я думаю, лучше человека сначала припугнуть, а потом помиловать. Он и урок этот запомнит, и сердце у него на месте. Он теперь знаешь как будет обо мне вспоминать? Ему теперь все гаишники покажутся братьями.
— А может быть, лопухами? — не удержался я.
— Ну, знаешь! Мы хоть и проходили с тобой педагогику, но ты, я смотрю, не педагог. Вспомни-ка Скрип-скрипа.
— Павла Ивановича?
Я хорошо его помнил. Сухой, высокий, сумрачный с виду, он долго ходил перед черной доской, не обращая внимания на нас, первокурсников. Он припадал на правую ногу, и при каждом шаге был слышен скрип протеза. Что-то пугающее было в этом. Павел Иванович подходил к окну, минуты три разглядывал стайку воробьев, а потом слышали мы голос, чем-то тоже похожий на скрип протеза:
— Ну что, будущие педагоги, воспитывать людей, учить их честности, добру и порядочности — это вам не станки собирать. Это самая трудная наука на свете, так что от меня пощады не ждите. Имейте это в виду.
«Ого-го! — подумали мы все. — Запугивает!»
Прошло четыре года, и снова ходил перед нами, припадая на правую ногу, изможденный старик. И долго молчал и смотрел в окно на воробьев, а потом улыбнулся нам доброй отцовской улыбкой и сказал:
— Ну вот и закончился ваш курс наук. Это еще были цветочки — впереди жизнь. Теперь придется потрудиться. Всякие вам встретятся ученики — будут среди них и мерзавцы, и негодяи, и хулиганы, а вам нужно будет превратить их в порядочных и честных людей. Учтите, трудная предстоит борьба, пощады в ней не ждите, не будет ее никому и никогда.
«Ерунда, — подумали мы, — запугивает, как в первый день».
Странно,
— А что, Скрип-скрип был мудрец, — сказал я. — Главное — не врать самому себе. Не станешь обманывать себя — не захочешь вкручивать и другим, чтобы все по совести, так ведь он говорил.
— Все это, Ленька, лирика, полива, — почему-то вскипел Мишка. — Не нами сказано: «Хочешь жить, умей вертеться». Все бежит, все катит на тебя, а ты на перекрестке. Тут уж, знаешь ли, место не для лунатиков. Чуть что — авария. А ты, кстати, где работаешь? — спросил Мишка.
— В училище, мастером.
— Представляю, как тебе тошно.
— Да нет, все нормально. Сначала было тошно, а сейчас...
— Врешь ты все. Что я, не был ремесленником? Не знаю, в чем там дело? Да и зарплата не ах.
— Зарплата и в самом деле не ах. Но вот в чем там дело, ты, Мишка, все-таки не знаешь. Быть ремесленником — это не то же самое, что быть их учителем.
— Ладно, мастачок, не хвастай. Попадались мне нынешние ремесленнички. Между прочим, я кое-что и о тебе знаю. Что-то я не заметил, чтобы твои воспитанники поумнели.
Что это он обо мне знает? От кого, откуда? Но спрашивать было трудно.
— Педагоги, видишь ли, Мишка, разные. Есть и такие, вроде тебя, — сказал я. — У одного винишко возьмут, у другого инструментик, третьему дырку в талоне делают за просто так.
Я смотрел на Мишкино самодовольное, властное лицо, и ярость пробуждалась во мне. В нем тоже.
— Ты это брось, Лирик. Не кусайся понапрасну, ты меня знаешь. — У Мишки даже голос сел.
— А ты меня не кусаешь понапрасну? Или мой перекресток не слишком видный? Или тебе уже теперь все одно, что машины, что люди? Почему этот улыбчивый сразу тебе взятку предложил?
— Что это значит?
— А то значит, что берет кто-то один, а предложить водитель уже готов любому. Ты вот взял бутылочку от чистого сердца. А было ли чистое у того — не знаю. Он ведь расскажет соседу, как ловко отделался. Это твоя педагогика? Ты знаешь, на чем это все замешано и чем пахнет?
— А ты что, святой? — спросил Мишка язвительно.
— Святой не святой, но пацаны мне верят. Понимаешь, верят. И я этим горжусь. — Неприятно мне стало, что расхвастался, и все-таки продолжал: — Я знаю, что учу их не только работать. Жить я их учу. По правде и по совести. Но пока они у меня — это одно. А вот выедут на мотоциклах к тебе на перекресток — могут оказаться совсем другими.
— Да что ты на меня прешь?! — развел руками Мишка. — Кончай ты, все-таки у меня свадьба, — улыбнулся он.
— Прости, — сказал я. — Завелись мы, как два дурачка. Поехали, а то еще подумают, что ты убежал из-под венца.
Я далек был от высокомерия или пренебрежения к Мишкиной работе, я понимал, что дело не в том, как называется работа, а в том, как живется со своим делом. Понимал еще, что на Мишкином перекрестке слишком много безоговорочной власти.
Снова ветер в лицо, мы обгоняем кого-то, и нас обгоняют.