Забудь свое имя…
Шрифт:
12 декабря в доме 101 мигнуло и погасло электричество. Лампа под потолком комнаты сеньора Аламо не горела считанные секунды, и он поспешил вновь надеть наушники, которые уронил, хватаясь за пистолет. За стеной было тихо, и Аламо нажал на ключ, вызывая КЛС.
— Он здесь, — сказал оператор Панвицу, отметив на плане дом черным крестиком.
Панвиц поднес к губам микрофон.
— Немедленно убрать все машины из квартала. Повторяю — все и немедленно.
…13 декабря в 16.05 дом номер сто один был окружен батальоном СС. Панвиц и два десятка агентов в штатском ступили на лестницу через три минуты
Трое гестаповцев внизу связали хозяйку и заткнули ей рот.
В 16.10 (время, отмеченное Панвицем в рапорте Фельгибелю) была дана команда ворваться в комнату Аламо — Панвиц надеялся, что радист, захваченный врасплох, не успеет уничтожить шифр.
Сотрудники СД навалились на дверь. Панвиц, ожидая выстрелов, прижался к стене.
Радист не стрелял.
Минуту или две дверь не поддавалась, затем рухнула, и агенты СД, влетевшие в комнату, успели увидеть, как догорел и, чадя, погас клочок бумаги в пепельнице. Аламо еще ухитрился накрыть его пальцами и растереть, прежде чем выстрелить в гестаповцев. Панвиц с точностью снайпера прицелился в руку радиста и нажал на спуск…
Аламо упал.
— Поднимите! — приказал Панвиц. — Он жив!
Во время обыска Аламо сидел на полу, безжизненно спокойный. Сотрудники СД отрывали половицы, простукивали стены — искали книгу шифра. Ее не было. Нашли запасные части к передатчику, немного денег, обоймы к браунингу. Ни списков, ни блокнотов с записями обнаружить не удалось.
Панвиц приступил к допросу.
— Имя?
— Аламо. Карлос Аламо.
— Ерунда! Русский?
— Уругваец.
— С кем держали связь?
— С такими же, как я, любителями. Это любительский передатчик.
— Выгадываете время?
— Мне все равно!
— Знаете, кто мы?
— Судя по вашей форме, гестапо.
— Я из СД. Это не одно и то же. Из гестапо уходят на кладбище, от нас — иногда на свободу. Подчеркиваю: иногда.
Внизу гестаповцы выколачивали показания из хозяйки.
— Кто бывал в доме?
— Клянусь… Я никого не знаю… Умоляю, не делайте мне больно!
Один из гестаповцев прижал к ее щеке сигарету. Хозяйка, мадемуазель Д., зарыдала. Боль и страх боролись в ней с нежеланием назвать имя симпатичного финна по фамилии Эрнстрем, изредка заглядывавшего к ее жильцу. Боже мой, что сделают с ним эти звери? Боже мой!.. Агент прижал сигарету вторично.
— К нам приходил студент, месье Эрнстрем… больше никого я не знаю!.. Никого! Можете мне верить, господа!
Панвиц, выслушав доклад поднявшегося наверх сотрудника, забрал в кулак пальцы раненой руки Аламо. Сжал. Сильнее. Еще сильнее.
— Вам привет от Эрнстрема. Он сидит внизу и говорит… так много говорит, что мои люди не успевают записывать… Это так неосторожно — приходить на радиоквартиру в часы передач… Что с вами? Вам плохо?
Аламо прикрыл веками безумные от боли глаза.
— Не знаю никакого Эрнстрема.
— В
Агенты выволокли Аламо в коридор, протащили в ванную комнату, раздев, посадили на край ванны и пустили ледяную воду. Панвиц сказал:
— Бить не надо.
Ванна наполнилась до краев, и агенты, столкнув Аламо и стараясь при этом не забрызгаться, медленно погрузили его голову в воду… Отпустили, дали передохнуть и снова погрузили… И еще раз… Аламо — захлебывался, тело его быстро синело, и Панвиц пожалел, что не прихватил врача.
Аламо молчал. Он был еще в сознании.
— Оденьте его, — сказал Панвиц. — Продолжим в гестапо.
Но и в гестапо Аламо не заговорил. Ни в этот день, ни в последующие дни, недели и месяцы. Он вынес все пытки, все, что сумели изобрести специалисты по допросам в Брюсселе и на Принц-Альбрехтштрассе. Разведчик Генерального штаба РККА лейтенант Михаил Макаров (Карлос Аламо, как было записано во всех протоколах) давать показания отказался. Согласно директиве «Нахт унд Небель» его отправили в лагерь уничтожения…
Эксперты СД были людьми небесталанными. Крошечные пластинки золы из пепельницы Аламо, обработанные желатином, были доставлены в лабораторию и подверглись исследованиям. Полный текст оказался безвозвратно утраченным, но одно слово удалось разобрать. Это было мужское имя — «Проктор». Опасность, страшная, неотвратимая, нависла над студентом Эрнстремом — майором Константином Ефремовым и месье Деме — лейтенантом Антоном Даниловым. И еще над одним человеком — радистом Иоганном Венделем, работавшим на втором РТ-иксе.
8
Проктор… Достаточно редкое имя; и необычное. По прихоти судьбы оно врезалось в память доктора математики профессора Вернера, руководящего сотрудника криптографического отдела радио-абвера. Но где и при каких обстоятельствах он сталкивался с этим именем? Единственное, что профессор помнил, — так звали героя книги. Какой?
Брюссельское гестапо перетряхнуло всю библиотеку на рю дез Аттребат, но не нашло в ней ничего подходящего. Позднее выяснилось, что месяца два спустя после ареста Аламо, когда наблюдение за виллой прекратили, пришел какой-то господин и, отрекомендовавшись инспектором бельгийской полиции, забрал несколько книг, которые принадлежали Аламо и его другу Эрнстрему.
На Принц-Альбрехтштрассе схватились за голову.
— Что за книги? Какие именно?
Хозяйка, привезенная в Леопольдказерне, рыдала, вспоминая… Жорж Сайд, Мопассан, Филиппс-Оппенгейм… Бальзак… Ги де Лесер…
Книги прочли. В том числе и «Чудо профессора Ферамона» Ги де Лесера. Имя героя было Проктор. Остальное оказалось делом несложным: ключ к шифру установили, и перехваченные радио-абвером телеграммы перестали быть загадкой. Абвер и СД узнали о существовании людей под псевдонимами «Райт», «Сент-Альбер», «Дюбуа», «Деме», «Герман» и «Пибер». Расшифрованы были не все сообщения, а только те, что исходили от РТ-икс до 13 декабря 1941-го. Более поздние телеграммы, которые изредка удавалось перехватить и частично записать, не были прочтены — ключ из «Чуда» к ним не подходил. Зато контрразведке повезло в другом — одна из старых шифровок, прочтенная Вернером, содержала адрес: Брюссель, рю де Намюр, 12, Герман.