Забвение
Шрифт:
Она разрумянилась, даже голос, казалось, потерял хрипотцу, стал звонче, моложе, она сама вдруг неожиданно помолодела.
— Вы ненавидите москвичей? — спросил я. — Это что — родовое?
— Вы ошибаетесь. Я — москвичка. Можно сказать, теперь вернулась на историческую родину.
Вот и еще один сюрприз. Она помолчала, потом спросила:
— Совсем не узнаете меня?
Нет, не узнал. Совсем не узнал. И совпадение имен мне ничего не подсказало. И в сердце не ударила молния — догадка, видение, смутная дрожь. Не
Едва ли не истязая себя этим кощунственным усилием, я попытался сопоставить сидевшую передо мной грузную тетку в коричневой кофте с исчезнувшей, пропавшей, растаявшей — тело в бликах от фонаря вздрагивает в моих руках, пахнет томительно хвоей и жаром, узкие ступни ищут опоры. Я всматривался в свою собеседницу, чтобы усмирить свою кровь.
— Очень не похожа на ту? — проговорила она негромко с вымученной кривой усмешкой.
— Все мы меняемся, — пробормотал я.
— Я не хотела этой встречи. Вы ее сами добивались.
Несколько бесконечных минут я еще старался понять, что же мне считать наваждением — ту давнюю ночь или этот день?
Мы обменялись с ней неизбежными, словно повисшими в воздухе фразами. Нехотя, подчеркнуто кратко, попутно перебирая бумаги, она рассказала, что после зоны, на поселении, вышла замуж за человека такой же судьбы, Адама Петровича Вельяминова, потом он ее увез в свой город, в котором она и осталась жить. Пока не схоронила его. Была ли за эти годы в Москве? Случалось. Но редко. Два-три раза она провела здесь два-три дня.
Я не спросил ее, почему она не дала знать о себе. Не сговариваясь, мы замолчали. Она оборвала паузу первой.
— Вы не обидитесь, если я кое о чем спрошу вас?
— Спрашивайте.
Все с той же насильственной усмешкой она бормотнула:
— Дело прошлое, но почему вы меня не искали?
— Вы задаете этот вопрос?
— Почему бы и нет?
— Потому, что он — мой.
Вдумчиво постучав по столешнице цензорским красным карандашом, она сказала:
— Формально вы правы. Вы ничего обо мне не знали. И не узнали…
— О, да, — я прервал ее. — Густой конспиративный туман.
— Здесь конспирация ни при чем. Зачем было отягощать вашу голову? Я не предвидела, что знакомство, — тут она заметно смутилась, — будет… будет иметь продолжение.
Это смущение было по-своему трогательно. Да еще в ее возрасте. Но я был не готов умилиться.
— Так конспирация ни при чем? Не только вы растаяли в воздухе, все ваши приятели растворились, точно они во сне привиделись. А книжник-подпольщик мне заявил при встрече,
— Они поступили, как я их просила.
— Очень своеобразная просьба.
— Помните вечер, когда мы собрались отметить возвращение Шуры? Видела, что решительно все у вас вызывает раздражение. И всё и все. Я сразу почувствовала, как вы отнесетесь к нашему выбору. И тем более к нашему будущему. Вы обо мне ничего не знали, но я-то о вас кое-что знала.
— О чем это?
— О ваших друзьях, о вашем круге…
— Скажите еще — «ваше сословие». Мы вместе учились…
Я оборвал себя. И не подумаю оправдываться.
Она вздохнула:
— Что бы там ни было, вы не должны винить кого-либо. В сущности, вас оберегали.
Я спросил ее — достаточно резко:
— Зачем же тогда вы ко мне пришли?
Все-таки я не удержался. Тема эта была запретна — в первую очередь для меня. Меньше всего я собирался коснуться ее хотя бы краем в беседе с дамой в коричневой кофте.
Она еще гуще покраснела.
— Зачем я пришла к вам? Пришла проститься. Я понимала, что провожу последние часы на свободе. Я очень тогда себя ругала, я знала, что приходить не следует, но это было сильней меня.
Дождался. Еще одна-две фразы, и мы лирически раскудахтаемся. Два шага осталось до анекдота. Надо свернуть с опасной дорожки.
— Понятно. Вы меня оберегали. Прямо как декабристы — Пушкина. Тем более грустно, что мой мемуар принес вам такое разочарование. Как видите, напрасно старались сберечь меня для русской словесности.
Она поняла, что я не намерен бродить по аллеям ностальгии, и сухо произнесла:
— Не скрою. Я опечалена и — сильно. За столько лет вы с места не сдвинулись. Все та же кичливая апатия.
Я усмехнулся:
— Моя апатия — термоядерная энергия рядом с апатией населения.
— Поверьте, оно не так безнадежно, как вам представляется.
— Вовсе нет. Его толерантность меня чарует. Когда-то мошенником возмущались, а он убеждал, что чист, как дева. Теперь, когда он слышит хулу, то даже бровью не поведет, а общество приходит в восторг: Орел! Умеет держать удар.
— Все это до поры до времени, — сказала она. — Однажды поймете, что иронический релятивизм стоит недорого. Пусть он даже кого-то иной раз и убедит, но никого не победит. Мне жаль вас.
Я мог бы ей напомнить, что убедить нашего брата нельзя ни при каких обстоятельствах. И я не хочу этим заниматься. Тем более не хочу побеждать. Я был бы не прочь одолеть слабоумие, но это совсем уже мертвое дело. И я ничего не возразил. К тому же она меня пожалела.
— Я благодарен и растроган, — сказал я с подчеркнутой почтительностью. — Я худо распорядился жизнью. Но каждый кулик на свой салтык. И у меня вариантов не было.
Она сказала с подчеркнутой горечью:
— Бывает, что эволюционируют.