Забытая сказка
Шрифт:
Воровство книг, книг запретных, породила следующая фраза отца на мою просьбу дать мне книгу из его библиотеки, он сказал:
— К сожалению, эти слишком серьезны, эти еще очень рано.
— А эти папа? — перебила я его. — Эти красивые, в красном сафьяновом переплете?
— Ну уж нет, я совсем не хочу, чтобы ты их когда-либо читала.
С них-то я и начала. Бальзак, Жорж Санд, Золя, Мопассан и другие. Конечно, сами понимаете, могли ли они быть мне понятны тогда. Потом я прикоснулась к тому, «что еще рано», как сказал отец. Это были наши классики. Вот их-то проглотить я не смогла.
Как Гоголевский Петрушка из «Мертвых душ», был зачарован и
Описание природы, обрисовка наружности или характера, незаметный штрих, мазок приковывали мое внимание. Может еще и неосознанно, но я почувствовала, поняла красоту изложения моего родного русского языка. Страницы философии, психологии и все непонятное казались трудными пассажами, и я их пока откладывала в сторону, на после. Мастерство обращения с подбором слов, превращение их в музыкальные фразы, поразило, увлекло в новый мир восприятий.
Мне казалось, что я открыла несметные богатства: новые мысли, новых людей, новую жизнь, в которую я вошла. Я жила, любила и страдала вместе с героями Толстого, Тургенева, Гончарова, все, что я успела перечитать до четырнадцати лет. Проявление душевных взлетов, сдвигов, все, все, что касалось работы души, сердечного побуждения, так сильно овладевали мною, что я как бы перевоплощалась в моих книжных героев, жила, следила, следовала за ними.
Первая книга из тех, что «еще рано», была «Война и Мир» Льва Толстого. Пожалуй, она была самая трудная. Ярко запомнилась и осталась в памяти только смерть князя Андрея Болконского, вернее не сама смерть поразила мою душу, а не совершившаяся, страдающая любовь, прошедшая мимо, жадно желанная, вечно манящая, не пойманная. Я оплакивала не смерть, нет, а его самого, князя Андрея, страдающего не физически, оплакивала его гордую душу и что умер он, не бывши счастливым.
Книга Гончарова «Обломов» была мною совсем не понята и скучна, я ее даже не дочитала. Извините за отступление, но когда мне было уже лет девятнадцать, я ее перечла и до сего времени где-то в области, где хранится у каждого сильно, остро пережитое, витает в памяти только Агафья Михайловна. Ольга и Штольц — люди как люди, таких много.
У Ольги я чувствовала, что при ее уме и искании не хватало душевной мощи, любви жертвенной к Обломову, той, которую проявила к нему Агафья Михайловна. Вот ее-то сила душевная, любовь, ничего не спрашивающая, все отдающая, богатство и мудрость души ее, этой простой неграмотной женщины, потрясли меня тогда. Я проливала слезы умиления и жалости, что ей перепадали всего лишь крупицы человеческого счастья. Агафья Михайловна прошла скромно, стыдливо, даже автор как бы все время оставляет ее в тени.
Обломов вызвал во мне странную жалость. Он казался мне обездоленным, опустошенным, обиженным природой, не оставившей ему даже зародыша энергии, влечения к красоте, творчеству. Такой он серый, будничный. Это казалось мне ужасным! По всей моей жизни прошедшее чувство любви, за которой стоят страдания и смерть физическая или душевная, мною, еще девочкой, было принято, признано.
Хочется мне еще коснуться книги «Обрыв» Гончарова. Самая суть — трагедия Веры — была мне непонятна. Прошла и мимо трогательной любви бабушки после падения Веры, может быть, потому, что за Веру я испытывала какую-то неловкость, некоторый стыд в выборе ее героя. Тип Марка произвел отталкивающее впечатление, вызвал ужасное отвращение. Неряшливая
До «серьезных книг» я так и не дошла, так как приближалась весна, приближались экзамены.
Зимы в средней полосе России короткие, но суровые. Март и апрель казались началом лета. В этом году радости весны прошли как-то мимо меня, мои щеки были бледны, я очень похудела и часто плакала, без причины. Ничто не радовало, ничего не хотелось.
Последний роман «Дворянское гнездо» Тургенева окончательно свалил меня. Я вообразила себя Лизой, мысленно ходила в монашеском платье и остро переживала несчастную любовь за нее и Лаврецкого. Из даров любви я выбирала только страдание, целиком его воспринимала и истязала свою душу. Мои родители были обеспокоены, а мой дорогой доктор Николай Николаевич, сидя у моей кровати, ломал себе голову:
— Что с тобой, не могу понять, горячая голова, так же мудрено, как тогда разодолжила со сковородкой, — говорил он, не спуская с меня бесконечно добрых, пытливых глаз.
Он настоял, чтобы меня немедленно везли в Крым, на Кавказ, в Финляндию, куда угодно.
— Заучили ребенка. Месяц полнейшей свободы, без всяких обязательств, — закончил он.
— Пожалуйста, и без скрипки, — шептала я ему на ухо.
Мать выбрала Крым, и мы уехали с нею в Алупку. Когда убирали мою комнату, то из-под матраса были вытащены и возвращены отцу похищенные мною книги из его библиотеки. После нашего возвращения из Крыма, библиотека отца была заперта на ключ.
Письмо пятое
«Любовница». Отцовская библиотека
Смена впечатлений, никаких обязательств, нет постылой скрипки. На пятнадцатом году жизни быстро вернулись свежесть щек, яркость губ, блеск глаз. А вот голова была еще чрезмерно набита нездоровым любопытством и вопросами.
Скажу честно, что книги из библиотеки отца окончательно уничтожили интерес к Машиной литературе, только некоторые непонятные слова и образы еще прочно застряли в голове и назойливо требовали разъяснения.
Например, мне хотелось обязательно увидеть собственными глазами, во что бы то ни стало, как выглядят «любовница», «любовник» и «дама полусвета».
Все эти облики жили неопределенными очертаниями в уме. И таилось в них что-то полуосознанное, предчувствие чего-то нового, несказанно волнующего, интересного.
«Дама полусвета» была особенно таинственна, даже волшебна. Сумерки, притушенный свет, туман дымка, густая вуаль спутывали мои мысли и представление о ней. Она была положительно недоступна моему пониманию и была выше моего воображения. Спросить было не у кого, да даже и в голову не приходило, это было что-то личное, свое, затаенное. А у отца с матерью опасно — оба спросят: «Это у тебя откуда?» И вот наконец мое желание исполнилось.
Мы сидели с мамой в верхнем парке в Алупке на скамеечке. На другом конце ее сидели две дамы. Одна из них сказала:
— Вот идет его любовница…
Что говорили они еще о даме, которая медленно шла мимо нашей скамейки, я уже не слушала. Я впилась в нее, в «любовницу». Я… я все забыла. Я была зачарована видением, которое медленно приближалось. Никакими словами тогда и теперь нельзя описать, а можно только чувствовать ту подлинную красоту, на которую вы можете смотреть, смотреть не отрываясь, и еще, и еще без конца.