Забытое королевство

Гуляр Петр

Я готов признать, что тибетские разбойники из других племен могут проявить какую-то степень «джентльменства», однако, судя по тому, что мне доводилось слышать от надежных тибетских и насийских друзей, уроженцев Тунва и Сянчэна идеализировать никак нельзя. Они отличаются такой алчностью и беспринципностью, что дружеские узы не имеют для них ни малейшего значения — известны случаи, когда некоторые из них убивали лучших друзей ради пары рупий за поясом. В Тунва и Сянчэне грабит, крадет и убивает каждый без исключения — ламы и трапы, купцы и крепостные, мужчины и женщины; даже дети с малых лет обучаются разбойничьему ремеслу. Встречая жителя этих краев, нечего и думать о том, разбойник он или нет, — раз он из Тунва или Сянчэна, с ним и так все ясно.

Разграбив караван и уничтожив или обратив в бегство свидетелей, грабители увозят добро, оружие и животных в свое логово. Там товар аккуратно упаковывают заново, навьючивают на животных — и вскоре роскошно разодетый предводитель банды уже въезжает в Лицзян как мирный богатый торговец во главе

изрядных размеров каравана. Никто ни о чем его не спрашивает, да он и не снизошел бы до объяснений. Конечно, в городе ходят — и довольно быстро расходятся — слухи, но слухи есть слухи, а доказательства есть доказательства. Фальшивый торговец понимает, что люди все понимают, а люди понимают, что он это понимает, однако спектакль разыгрывается как по нотам. Купец продает товары, устраивает один за другим богатые ужины и делает щедрые подарки местным ламаистским монастырям, обретая духовные заслуги.

Мне очень хотелось увидеть своими глазами, каковы же эти люди из Тунва и Сянчэна, и, к своему удивлению, я обнаружил, что многие из них часто приезжают в Ли— цзян, иногда и вместе с женами, с мирными торговыми целями. Мужчины выглядели и одевались так же, как и остальные тибетцы, только вид у них был чуть погрязнее и посвирепее. Женщины были одеты как жены кочевников, но с некоторыми отличиями. Женщины кочевых племен носят в волосах множество металлических монеток — они вплетают их в многочисленные мелкие косички, покрывающие всю спину; у богатых женщин все монетки золотые или серебряные, а у бедных — латунные или медные. Таким манером они носят на себе все свое состояние, вес которого может достигать от пятнадцати до тридцати и более килограммов. Так что и женщины самых примитивных народов готовы страдать ради моды и красоты, подобно тому, как их утонченные сестры в цивилизованном Китае и на Западе с улыбкой переносят пытки бинтованием ног и затягиванием в корсеты. Но женщины из Сянчэна и Тунва — вероятно, чтобы не терять свободы передвижения — довольствовались тем, что носили серьги в виде больших гроздьев маленьких плетеных кубиков из разноцветной коры. Серьги эти смотрелись необычно, привлекательно и очень элегантно.

Я повстречал компанию юношей из Тунва в винной лавке г-жи Хо. Один из них, по имени Дордже (Молния), очень ко мне привязался и ежедневно приходил меня навестить. Вскоре его друзья отправились восвояси, а он остался в Лицзяне. Однажды вечером я пришел домой и обнаружил, что он ожидает меня на пороге с узелком вещей. Он сказал, что ему пришлось задержаться в городе, чтобы завершить дела. Лицзянские таверны оказались ему не по карману, и он хотел узнать, не позволю ли я на несколько дней остановиться у меня. Мой повар и соседи пришли от этой идеи в ужас и, проводя ребром ладони по горлу, недвусмысленно дали мне понять, на какой исход я напрашиваюсь. Но я решил рискнуть — настолько хотелось мне узнать побольше об этом таинственном народе.

Дордже было всего семнадцать лет, однако для своего возраста он был рослым и крупным — и в то же время стройным, гибким парнем. В профиль он напоминал античного грека — выдающийся нос, точеный профиль, изящная линия губ, выразительные глаза. Свои длинные, с каштановым отливом волосы он подвязывал красным шарфом, обернутым вокруг головы. В левом ухе он носил серебряную сережку. Одевался он в древнюю серую куртку с нагрудными карманами, явно когда-то принадлежавшую китайскому офицеру. Если бы эта куртка умела говорить, она наверняка рассказала бы небезынтересную историю о том, как ей довелось попасть в руки к тибетскому мальчику из настолько отдаленных краев. Вокруг пояса у него была повязана обычная рубашка из неотбеленной шерсти, какие любят носить некоторые тибетские племена в Каме. Вместо обычных для тибетцев длинных брюк, заправленных в сапоги, юноша носил коротенькие кожаные шорты — такие короткие, что куртка почти полностью их прикрывала, создавая впечатление, будто на нем нет штанов. На улице он неизменно вызывал у беззастенчивых насийских женщин приступы безудержного веселья. Его костюм завершала пара мягких, доходивших до колен сапог с голенищами из красной шерсти и верхом из замши. На шее он носил несколько серебряных и медных амулетов на кожаных шнурках, а за поясом — короткий тибетский меч и кривой кинжал в кожаных ножнах. Таков был Дордже — этот удивительный Ганимед с тунванского Олимпа. Кожа у него была настолько светлой, что, оденься он по западному образцу, никто не догадался бы о его принадлежности к тибетской и вообще какой-либо азиатской народности.

Вопреки всем ожиданиям, он оказался воспитанным, скромным и ненавязчивым юношей. После ужина, когда я удалялся к себе в апартаменты читать книгу при свете карбидного фонаря — роскошь, которой наслаждался только я один, — он обычно приходил со мной посидеть. Вино, которое мы пили по вечерам, развязывало ему язык, и беседа наша становилась откровеннее. Однажды вечером он развязал свою тунику и показал мне несколько мускусных желез.

— Это и есть товар, с которым я приехал, — пояснил он, — однако местные пытаются сторговать его за бесценок. Потому-то мне и пришлось задержаться — дожидаюсь предложения повыгоднее.

На следующий вечер он наклонился ко мне и вытащил из-под одежды небольшой кожаный мешочек, висевший у него на шее. Когда он развязал его, я увидел несколько золотых самородков и горстку золотой пыли.

— Никому об этом не рассказывай, — попросил он. — На это я рассчитываю купить

товар, с которым поеду домой.

Очень набожный и суеверный, он часто прикасался к своим амулетам, чтобы убедиться, что они все еще на месте, и бормотал классическую мантру — «ом мани падме хум». Было видно, что он проникся ко мне безграничным доверием и принял меня как друга, — не исключено, что в его собственных краях, где невозможно, да и опасно кому бы то ни было доверять, настолько близкого друга у него никогда и не было.

Набравшись смелости, я начал расспрашивать его о Тунва, живущем там народе и разбойном промысле. С ним можно было говорить прямо, без лишних намеков и околичностей — в отличие от китайцев, в общении с ним особые церемонии были ни к чему. Если тибетец хочет что-нибудь скрыть, он об этом просто промолчит, а когда ему охота говорить, он обычно изъясняется открыто и прямо и того же ждет от окружающих.

Я конечно же рассчитывал, что в ответ услышу какое-нибудь интересное признание, но все же испытал шок, когда он спокойно, со всей возможной честностью подтвердил, что все жители Тунва — грабители, воры и, при случае, убийцы. Он признался, хоть и не без стыда, что и сам промышляет грабежом — иными словами, как гласит старая поговорка, с волками жить — по-волчьи выть. Однако соучастие в каких бы то ни было убийствах он горячо отрицал. «Я слишком сильно верю в Будду», — утешал он меня, заметив мое огорчение. Так что же, эти мускусные железы и золото он тоже добыл грабежом? Он не отвечал ни да ни нет. Я пораженно смотрел на этого красивого юношу — такого спокойного, уверенного в себе и невинного с виду. Мне уже довелось сталкиваться с грабителями и разбойниками. Я провел много месяцев среди черных ицзу в даляншанских горах Сикана — профессиональных бандитов и воров. Мне случалось гостить у китайского главаря грабителей в Гелуве, которая тоже находится в Сикане. Но все эти люди выглядели так, что профессия их была очевидна с первого же взгляда — ошибиться было невозможно. Я не мог примириться с фактом, что этот нежный, благородный юноша — тоже разбойник. Я решил выложить карты на стол.

— Послушай, друг мой Дордже, — сказал я. — Означает ли это, что, прежде чем покинуть мой дом, ты вынесешь из него все ценное, а возможно, и прирежешь на всякий случай меня самого?

— Нет-нет! — воскликнул он, и лицо его заметно просветлело.

Затем он уверил меня, что это решительно невозможно. Во-первых, он считал меня своим лучшим, самым дорогим другом. Я был к нему чрезвычайно добр, добавил он, а истинной дружбой дорожат даже жители Тунва. Но главная причина, по его объяснению, заключалась в его личной репутации и репутации его племени на великом и свободном лицзянском рынке. Ни один человек из Тунва или Сянчэна не пошел бы на то, чтобы совершить преступление в Лицзяне. Это было бы равносильно признанию и доказательству факта, что оба племени и вправду состоят сплошь из бандитов и воров. Конечно же властям и жителям Лицзяна их дурная слава была хорошо известна, и слухи об их набегах воспринимались всерьез. Однако дурная слава и слухи — это одно, а дела — совсем другое. Не будучи пойман, грабитель или вор в этих приграничных регионах имел полное право считаться человеком порядочным. Какие бы грабежи и кровопролития ни происходили в отдаленных Тунва или Сянчэне, лицзянские власти на них не реагировали. Этим должно было заниматься правительство Тибета. Однако в мирном Лицзяне подобных преступлений никто терпеть бы не стал. Виновнику — и не только ему, но и всему его племени — пришлось бы иметь дело со всей городской милицией, полицией, а заодно и с разгневанными горожанами. Само собой, преступник был бы застрелен, однако этим дело не кончилось бы — всех представителей его племени, живших в Лицзяне и ведших там свои дела, подвергли бы допросам и изгнали из города, после чего всему племени запретили бы когда-либо появляться в городе и торговать на здешнем замечательном рынке, а хуже наказания не придумаешь. Таким образом, вся хозяйственная жизнь племен Тунва и Сянчэна могла рухнуть из-за одной-единственной жалкой кражи или ограбления. Куда же после этого возить добычу на продажу? Уж точно не в Лхасу, где эти племена хорошо известны и где пострадавшие купцы с легкостью опознают свой товар. Они и рта не успеют раскрыть, как их арестуют и подвергнут пыткам. Доказывать свою невиновность надменной и безжалостной тибетской полиции — и в итоге разориться на взятках? Нет уж, терять бесценный Лицзян было никак нельзя. Такова была истинная причина примерного поведения и кристальной честности этих племен в Лицзяне. Они прекрасно понимали, на чем держится их хозяйство.

После этих разговоров мы с Дордже сблизились еще больше. Он все время настаивал, чтобы я съездил с ним посмотреть Тунва. Я воспринял это как приглашение наведаться, выражаясь библейским языком, в логово льва, и сказал ему, что он явно вознамерился выступить в качестве приманки, дабы привести меня к верной гибели. Он воспринял мои слова как шутку, однако впал после этого в задумчивость. В конце концов он признал, что, скорее всего, ему не хватит сил, чтобы защитить меня от тех жителей Тунва, с которыми он не слишком дружен. Я весьма огорчился, когда он объявил о своем скором отъезде — я успел к нему привязаться. Дордже подарил мне маленький серебряный реликварий и оставил на память свой кинжал, а также предложил в уплату за постой и прокорм немного золотой пыли, от которой я отказался. Он обещал вернуться примерно через год с коврами из Лхасы и другим товаром. Возможно, он и сдержал свое обещание, однако спустя год меня в Лицзяне не было.