Забытый грех

Бош Диана Борисовна

Танцы следовали один за другим, Александру постоянно приглашали, и она, сначала радостная от такого успеха, вскоре устала и попыталась сбежать в сад. Ей это практически удалось: Лямзин заметил ее уход, когда она уже была в дверях. Торопливо расталкивая гостей, он кинулся следом. Догнать Александру он смог только возле беседки, уютно спрятавшейся среди цветов.

– Хочешь шампанского? – спросил он, пожирая ее глазами. – Я принесу.

– Хочу. Как же здесь хорошо, с какой любовью все сделано!

Он оглянулся по сторонам, будто видел все впервые, и сказал:

– Жди меня здесь, я сейчас приду.

В просветах между ветвями берез виднелось

вечереющее небо, из дома доносились сначала звуки веселой польки, а потом над лунными дорожками, над садом и прудом поплыла тихая, чарующая музыка. Пела флейта, ей вторила скрипка. Их голоса то сливались, то звучали двухголосием, и у каждого инструмента была своя боль. И они что-то нежно стонали о прекрасной мечте и несбывшейся любви. Александра закрыла глаза, и от нахлынувших чувств по щеке ее сбежала слеза.

– Он тебя обидел? – раздался тихий голос прямо над ней.

Вздрогнув, Александра открыла глаза и не удержалась от возгласа возмущения:

– Ты?! Но как ты меня нашел?

Вадим, довольный произведенным эффектом, снисходительно пожал печами.

– Поверь, мне это не составило труда. Поговорку про сто рублей и сто друзей знаешь?

– Ясно. Воспользовался своими связями ниже пояса.

– Александра, я тебя не узнаю, раньше ты себе такого не позволяла.

– Раньше все по-другому было. Но я вообще-то имела в виду твоих пациенток и специфику их осмотра. А ты что подумал?

– Я кое о чем хотел с тобой поговорить, – хмыкнув и не ответив на ее реплику, продолжал он. – Думаю, стоит сделать это прямо сейчас.

– А мне кажется – сейчас не время. Ты же видел, я не одна и, значит, не могу уединиться для беседы с тобой. И вообще бал – не место для серьезных разговоров.

– Почему?

– Да хотя бы потому, что нам в любой момент могут…

– …помешать? – закончил он вместо нее. – Не стоит волноваться, это много времени не займет. А именно – я предлагаю тебе выйти за меня замуж.

– Что? – отрывисто спросила она, вскакивая. Его предложение показалось ей абсолютно абсурдным.

– Я многое успел понять. Как же ты была права, когда ругала меня! И позже я не раз жалел, что упустил тебя. Боже, какой я был дурак!

И пока она стояла в оцепенении, не придя в себя от изумления, он шагнул к ней и, обняв, нежно поцеловал.

На тропинке, в нескольких метрах от беседки, остановился Лямзин. В обеих руках его было по бокалу с шампанским. Он, как ему показалось, мучительно долго смотрел на их поцелуй, потом тихо и аккуратно поставил бокалы на ближайшую скамью и пошел прочь.

На душе было мерзко. Его первый брак распался из-за измены жены, и, как все люди, пережившие предательство, Эдуард опасался снова оказаться в подобном положении. Одним словом, он стал излишне подозрителен. То, что он увидел сейчас, родило в нем тоскливое ощущение дежавю, будто он дважды вступил в одну и ту же воду.

Излишняя чувствительность и ранимость с детства мешали ему. Он не мог видеть, как обижали животных, ввязывался в драку, если били более слабого, и, случалось, огребал по полной от обеих сторон. Разумеется, он старался справиться с этим своим «недостатком». Годам к тридцати это ему почти удалось. Он нарастил толстую «броню», спасающую его от излишних переживаний. Одним из приемов, выработанных им, было полное погружение в работу. Этим отчасти и объяснялся его самозабвенный трудоголизм.

На бал-маскарад Лямзин первоначально ехал, чтобы просто от души отдохнуть. Но когда он узнал, что тут же присутствует

доктор психологических наук, ведущий специалист-криминолог, профессор Крымов, решил воспользоваться случаем и поговорить с ним. Последнее время профессора трудно было застать, он жил между двумя городами – Москвой и Питером, параллельно частенько выезжая за границу. Лямзин знал: хозяин усадьбы и Крымов – старинные друзья, но даже не думал, что профессор здесь появится.

Разговаривать о работе, когда человек приехал отдохнуть, было неловко, но Крымов, как и Лямзин, являлся заядлым трудоголиком. Это роднило их – оба, увлеченные делом, засиживались на работе допоздна, не обращая внимания на все неудобства. Да и расследование, которое вел сейчас подполковник, было слишком серьезным. Раз есть уже два трупа, объединенные идеей семи смертных грехов, то следовало ждать еще пяти. И этого очень не хотелось допустить.

Крымова Лямзин нашел в голубой гостиной. Профессор сразу узнал Эдуарда – когда-то они уже работали по сложному делу – и обрадованно его приветствовал:

– Здравствуйте, голубчик! Как ваши дела, что нового в криминальном мире?

– Здравствуйте, профессор. – Лямзин тепло улыбнулся и пожал протянутую руку. – Сергей Иванович, я хотел попросить у вас небольшую консультацию, буквально минут на пять.

– Вы же знаете, голубчик, я всегда рад!

– Тогда сразу к сути, чтобы не задерживать вас, – обрадовался Лямзин. – Я сейчас занимаюсь делом, в котором фигурирует латынь. То есть убийца оставляет на месте преступления слова, написанные на латыни. Я понимаю, что это его своеобразный индикатор, «автограф». Но от всех известных ранее дел это отличается тем, что способы убийства разные. Так, в первом случае причиной смерти стал выстрел из арбалета. На стреле кислотой было выжжено слово «avaritia».

– Так, так, очень интересно! – оживился профессор. – Похоже на один из семи смертных грехов.

– Совершенно верно. Вскоре после первого последовало второе преступление, в котором тоже фигурировала латынь. Но способ убийства, пред– и посткриминальное поведение преступников отличались довольно сильно. Если первая жертва отправилась на тот свет быстро – стрела попала в глаз и повредила мозг, то вторую, точнее, второго, убивали мучительно и долго. Его обездвижили с помощью дитилина, а только потом медленно удавили. И еще одна странность. В первом случае, как я уже говорил, латинское слово было выжжено на стреле. Во втором же – написано маркером на обоях.

– Знаете, голубчик, что касается стрелы – у меня мысль возникла. Есть у некоторых народов древняя легенда о заговоренной стреле. Однажды выпущенная из лука, она будет летать за своей целью, пока не поразит ее. Спрятаться от нее нельзя, сбить в полете невозможно. Думаю, в вашем случае стрела тоже часть своеобразного ритуала.

– А как вы считаете, почему преступник во втором случае изменил свой почерк? Если латынь – «автограф», должны же быть и другие приметы серийности? А их нет.

– Видите ли, Эдуард Петрович, оставляемые преступником «автографы» – это способ эмоционального самовыражения. Иногда это бравада, демонстрация своей неуязвимости, вызов правоохранительным органам. Но иногда это выражение эмоционального отношения к совершаемому убийству или жертве. В вашем случае способы убийства разные. Поэтому велико искушение предположить, что действовали разные люди. Но поскольку постмортальный индикатор – слова на латыни – один и тот же, я бы допустил, что действовал один и тот же человек.