Забытый грех
Шрифт:
И он достал мобильник.
После получасовых переговоров с эвакуатором стало ясно, что ночевать им придется в машине.
– Ни в какую ночью не хотят ехать, сколько денег ни предлагал, – экспрессивно сообщил Лямзин, разгоряченный спором. – Говорят, все равно по трассе не проедут, а по бездорожью заплутают.
– Господи, как же хорошо, что я детей маме отдала, – всхлипнула Александра, патетически воздевая руки кверху.
– Да чего уж там, можешь ругать меня. Я потерплю. Хотя у меня есть предложение получше.
– А именно?
– Если невозможно изменить ситуацию, надо найти в
Часть ночи они болтали, вспоминая детство и забавные случаи из жизни. Потом перешли к ностальгическим воспоминаниям, говорили каждый о своей первой любви, о семье, и как-то незаметно их обоих сморил сон.
Проснулись оттого, что холод заполз под одежду.
– Ровно полвосьмого, – взглянув на часы, сказал Лямзин.
– Звони.
Нежный завиток ее волос, розовое ушко, пушистые ресницы и сочные, как спелая вишня, губы сводили его с ума. Он порывисто склонился над Александрой, и она обвила его шею руками…
– Нет, я все-таки консерватор, – заявил Эдуард, когда все закончилось. – Я не знаю, как молодежь этим в машине занимается, мне тут все мешает: коленки некуда девать, руки в ремни безопасности попадают. Никакого никому удовольствия.
– Зато велосипедист удовольствие получил, – замогильным голосом сообщила Александра, шустро прикрываясь.
Какой-то деревенский дурачок с нечесаной шевелюрой и вислой нижней губой таращился на них через стекло, пуская слюну. Но едва Лямзин сделал вид, будто выходит, он тут же рванул отъезжать. От избытка эмоций у бедолаги юзом пошло колесо, и он чуть не упал, но вскоре уже улепетывал во все лопатки, точнее, коленки.
– Ну с другой стороны, хорошо, что это он, а не бригада эвакуатора. Мы еще легко отделались.
– Рано радоваться, – пессимистично откликнулась Александра. – Вон они едут, аж пыль в поле стоит. Так что быстрее одевайся.
Глава 20
Ira. Гнев
Судья Васечкин очень плохо спал. Утром он вставал изможденный, замученный бредовыми видениями и, с отвращением глядя в зеркало, в который раз сам себе обещал, что после следующей зарплаты уйдет на пенсию. Но подходило назначенное время, и он откладывал судьбоносное решение еще на месяц.
Это неправда, что тому, у кого уже все есть, ничего не надо. Васечкин здесь немного кривил душой, избегая слова «наворовал». Но сама поговорка ему нравилась: с ее помощью удобно было манипулировать сознанием масс. Когда-то он удачно подбросил идею своему приятелю, провинциальному мэру, который избирался на третий срок, использовать ее в его рекламной кампании. Нет, не в лоб, конечно! Разве можно себе представить лозунг, написанный крупными буквами на уличной растяжке: «Голосуйте за нашего мэра! Он наворовался, и ему уже ничего не надо!»
Все делалось гораздо тоньше. Милые девочки-почтальоны, разнося по квартирам пенсии и детские пособия, доверительно заводили разговор о предстоящих выборах. И ненароком ронялась эта самая фраза, но с небольшой добавкой, сказанной многозначительным тоном: «А новый придет – заново будет воровать».
Бабушки пугались и, судорожно прижав к груди бланки, шли голосовать. Короче,
Увы, радость была недолгой: меньше чем через год мэра пристрелили в собственной квартире. По настойчивым слухам, носившимся в воздухе, «наворовавшийся» мэр окончательно потерял чувство меры, обложив местных бизнесменов такой данью, что у них лопнуло терпение. Киллера, естественно, не нашли: заказные убийства редко раскрываются. Заказчика – тоже, потому что злых и обиженных на мэра было много, а конкретно кого-то обвинить не вышло. Покойного канонизировали как святого, а его именем назвали одну из центральных улиц города.
И вот теперь Васечкин не мог спать. Ему снились кошмары и мучили предчувствия. Он боялся, что его убьют, как и мэра, но не знал, откуда ждать опасности. Точнее, он, конечно же, знал – неправедно осужденных было много. Но предугадать, в какую сторону бежать, не мог. Он терял сон, вкус жизни и с ужасом думал, что для него нет выхода. Если он уйдет на пенсию и похоронит себя заживо на дачном участке, это равносильно тому, что он перестанет жить. Ну не выносит он это загородное житье-бытье.
Васечкин судорожно и прерывисто вздыхал, представляя себя в линялых штанах и с тяпкой в руках или стоящим посреди грядок и ковыряющимся в них кверху попой.
Но даже если он уйдет – вдруг это его вовсе не спасет? Вдруг возмездие настигнет его и на даче?
Теперь Васечкин парковался, только внимательно оглядевшись по сторонам, никогда не говорил никому о своих планах и раздумывал над тем, чтобы завести личную охрану. Сдерживала его только мысль, как воспримут этот факт коллеги. Он представил, как за его спиной хихикают, крутя пальцем у виска, и его моментально прошиб холодный пот. Если же его и не сочтут сумасшедшим, а распустят слухи, что он боится мести от кого-то из несправедливо осужденных, – будет еще хуже. Это чревато профессиональными неприятностями.
И вдруг – известие о гибели Нолицкого. Да, он знал, что следователь год назад исчез, не выйдя из отпуска на работу. Но покойный Нолицкий был большой оригинал, ему и раньше случалось выбрасывать коленца. Как-то раз, еще двадцати пяти годочков от роду, он вдруг так же исчез. Жена и коллеги два месяца разыскивали его, но совершенно безуспешно. Объявился он сам спустя два с половиной месяца. Приехал подать заявление на увольнение и объявил, что теперь он будет работать конферансье у одного очень известного артиста.
Ему поверили – как о талантливом импровизаторе о нем знали все. Нолицкий уехал, пообещав забрать жену и детей через полгода. Но в итоге вернулся сам. О причинах своего возвращения он так и не рассказал, но о них вполне можно было догадаться: Нолицкий пьяный становился мерзопакостным. Хохмач, остряк и добрейшей души человек в трезвом виде, одурманенный алкогольными парами он превращался в своего антипода. Становился зануден, чванлив, высокомерен и чуть что лез драться. А поскольку его возвращение произошло аккурат после Нового года, то нетрудно было предположить, что именно случилось. Известный артист и его конферансье оказались в одной компании, Нолицкий напился и принялся рубить всем правду-матку в глаза.