Зачем нам враги
Шрифт:
Эр-Дьятис не бросился на нее, не испепелил на месте, только опустил руку и нахмурился.
— Рослин, прикажи ей.
«Он не может у меня это отнять, — лихорадочно подумала Эллен. — Голову Баифета... неминуемую смерть отобрать нельзя, разве только если мертв владелец, а его смерть предопределена! Значит, не ты, некромант, будешь тем, кто меня убьет! »
И вдруг она поняла, что ей надо делать. Есть только один способ узнать, лжет ли Эр-Дьятис, верит ли в свою ложь, имеет ли эта ложь хоть какое-то значение. И если имеет — то Эллен ничем не рисковала,
Она соскочила на землю и, метнувшись к коню, на котором сидели Рослин и Глориндель, ухватилась за стремя. Встретила взгляд калардинской княжны и вложила голову Баифета в ее ослабевшие маленькие руки.
— Она будет вашей, миледи, — жарко прошептала Эллен, — но только после того, как вы убьете меня.
Рослин держала голову Баифета в своих ладонях, а ладони Глоринделя лежали на ее запястьях, и оба они смотрели на Эллен. А она смотрела на них, слыша хриплое дыхание Натана в нескольких шагах от себя, и так же, как он, знала, что Рослин и Глориндель сейчас слышат и слушают оба — вместе, как один человек, чем они и были. Да, она знала это, как знала и то, что улыбка Эр-Дьятиса, которую она чувствовала затылком, была улыбкой победителя.
Гул вокруг них превратился в рев, в котором уже можно было различить топот ног, бряцанье железа и монотонный хор, певший прекраснейшую в мире песню. А потом все стихло: на раз-два, будто кто-то невидимый отдал приказ, которому нельзя было не подчиниться. И если бы Эллен оглянулась через плечо, то увидела бы бурую толпу лиц, мехов, железа, заполнившую все видимое пространство. Толпу, которая ждала теперь одного-единственного слова или взгляда от духа тьмы, который смотрел на Эллен двумя парами глаз: черных и васильковых...
И это были разные глаза. Глаза и руки, она все это помнила: вот в этих глазах было любопытство, а вот в этих — мольба, вот эти руки цеплялись за ее запястья, а вот эти бережно и крепко прижимали к себе и гладили по голове, и голоса — разные голоса — говорили ей «сука», «бедная», «дура», «мамочка»... Эти руки били — но били по-разному, с разной силой и разной яростью, а ведь прежде Эллен никогда не думала, что ярость тоже бывает разной. И жар бывает разным — хоть и сжигая, и грея, он все равно остается жаром... Тьма? Первозданная тьма? Да при чем же тут тьма, миледи, милорд, когда вы столь же различны в вашем безумии, сколь и похожи? И когда мы — я и Натан — похожи и различны точно так же, как вы? Ведь мы — не один человек, хотя оба мы служим вам, иногда одинаково, иногда по-разному. Мы были вам врагами, как умели, а вы нам отплачивали за это дружбой, как могли, и это было так по-человечески. Великие боги! В этом не было единой и первозданной тьмы, в этом вообще не было ничего особенного, ничего странного, ничего из того, о чем говорил Эр-Дьятис, хотя, может быть, всем нам было бы проще поверить в это... Но ваша тьма, милорд Глориндель, — это всего лишь ваше одиночество и неверие, и ваша тьма, миледи Рослин, — это всего
... она прокричала все это и еще много, много столь же отчаянных и ненужных слов за долю мгновения, пока ее рука прикасалась к руке Рослин. А потом умолкла, не подозревая, что за эту долю мгновения ни звука не вырвалось из ее до крови закушенных губ.
— Твои эльфы здесь, — сказал Эр-Дьятис. — Пора. Эллен медленно разжала пальцы, цеплявшиеся за стремя.
Рослин смотрела на нее.
А Глориндель поднял голову и посмотрел на некроманта.
— Пора, — повторил он и улыбнулся. Его ладонь отпустила запястье Рослин и легла ей на плечо. И тогда Рослин улыбнулась тоже.
А потом швырнула голову Баифета Эр-Дьятису в лицо.
Ветер перешел в ураганный вихрь. Толпа тальвардов зашевелилась, передние ряды смешались, отступая, — теперь от Эр-Дьятиса и остальных их отделяло всего тридцать шагов. И тогда показались эльфы. Она поднимали головы, изумленно оглядывались, хватались за пояса, на которых не находили оружия. Их было едва ли не вдвое больше, чем тальвардов, и на мгновение Эллен показалось, что сейчас они кинутся на своих пленителей и сметут их, как пыль, голыми руками... но только кто-то должен им это приказать.
Эллен взглянула на Глоринделя. Он смотрел на своих эльфов, и по его лицу блуждала смутная, то ли пьяная, то ли горькая улыбка, какой Эллен прежде никогда не видела.
Сколько еще ваших улыбок я не видела, господин Глориндель?
— Убирайся с дороги, некромант, — сказал Глориндель, вытягивая меч. — А то ведь пришибу ненароком... неминуемо пришибу.
— Постой, что ты делаешь?! — недоуменно крикнул Эр-Дьятис, хватая лошадь эльфа под уздцы. — Ты должен...
— Я никому ничего не должен, — раздельно произнес Глориндель.
Клинок его меча сверкнул в ослепительном сиянии, затопившем мир, описал в воздухе полукруг и замер перед толпой эльфов. Сейчас они принадлежали ему.
Словно подтверждая свои права, он что-то закричал им на эльфийском.
Тогда Эллен повернулась — мимо согнувшейся в седле Рослин, выхватывающего клинок Натана, мимо Эр-Дьятиса, что-то яростно кричавшего им сквозь вой и рев многотысячной толпы, — и увидела, что алая рана на теле белого сияния исчезла.
«Я люблю всех вас», — подумала Эллен.
И не важно, почему они сделали это, думала она, глядя, как вздымается, пенится и обрушивается на бурое пятно желтая волна. Тьма или безумие, самолюбие или честь — все равно, как это называть.
И не важно, что скажет мне Глориндель, что ему скажет Натан, что Натану скажет леди Рослин и что скажу леди Рослин я, когда закончится этот день, последний день нашего пути.
И не важно, останется ли жив к концу этого дня хоть кто-то из нас, думала Эллен, поднимая коня на дыбы над головой бросившегося к ней тальварда.
Все это не имеет никакого значения, думала она, потому что, если мы выживем, если мы скажем, если мы сможем, — я теперь буду знать зачем.