Зачем звезда герою. Приговорённый к подвигу
Шрифт:
После операции оказавшись прикованным к больничной койке, Стародубцев думал с горькою усмешкой: «Вот уж поистине, нет худа без бобра. В этот год я отвертелся от комиссии, да так удачно отвертелся, прости, господи, чуть помидоры не оставил на полях…»
В больнице ему пришлось кантоваться так долго, что просто ужас. Уже и не думал, что выберется домой. Прямо отсюда – думал – на могилки сволокут, наверно.
Первое время, покуда был ослабленный и беспробудно спал, Стародубцев не особо замечал того, что происходит в палате. А когда поправился немного – стало невмоготу терпеть шум и гам, суету и диковатое
– Жизнелюб Иваныч, – тихонечко взмолился фронтовик во время очередного обхода, – положи меня отдельно. Хоть в коридоре. Хоть на полу. Иначе я с ума сойду с этими гвардейцами. Я и сам когда-то мог быть Васей Тёркиным и даже Стенькой Разиным. А теперь охота отдохнуть.
Рассохин не очень уверенно пообещал подумать, а через день перевёл в отдельную палату – появилась такая возможность. А когда перевёл, удивился ещё одной просьбе больного: тот попросил позволения, чтобы жена не только к нему приходила, но и пожила бы здесь, в палате.
– А какая уж такая необходимость? – спросил главный врач, недовольный тем, что дал слабину. – Если были бы вы не ходячий.
Разволновавшись, Стародубцев вприщурку посмотрел на него.
– Да дело в том, что ей… Жить-то ей, сынок, мало остаётся. Дак хотелось бы вместе побыть.
– Мало? А с чего это вы взяли? – Доля сама говорит. Сердцем чует. – Ну, знаете ли, это ещё не показатель.
– Пускай не показатель, но пускай она маленько тут побудет. Да и вам со мной мороки меньше. Долюшка – она ведь медсестра. Будет ухаживать.
– Хорошо, – неохотно согласился Рассохин. – Хотя не положено, в общем-то.
– Ну, как же не положено, когда я тут лежу? – скаламбурил Стародубцев, скрывая лукавинку, сверкающую в глазах. – Спасибо тебе, доктор, за понимание. И поклон тебе за то, что сердце мхом не обросло. У меня тут с Долей совсем другая доля будет. Честно.
И через несколько минут после этого разговора, когда Солдатеич едва закимарил, медсестра заглянула в палату, сказала, что к нему приехала жена.
«Чо-то быстро, – удивился он, протирая глаза, – прямо как в сказке!»
В палату вошла высокорослая женщина. Гостинцы положила на тумбочку.
Стародубцев посмотрел на бледное лицо, исчерченное морщинами, и не сразу распознал: перед ним стояла Марфута-Переправница. Та самая Марфута, с которой он по молодости едва не согрешил на сеновале – хотел, чтобы ребёнка родила. Марфута была безнадежно влюблена в Стародубцева. Так влюблена, что даже травилась из-за своей несчастной любви. То ли уксус выпила однажды, то ли ещё какую-то гадость. Марфуту спасли, откачали, но отрава дело своё сделала. Красота Марфуты – кровь с молоком! – год за годом стала вянуть. Какое-то время настырная баба хотела правдами и неправдами разрушить чужую семью, отвоевать Степана Солдатеича. А когда поняла, что не сможет – у неё ума хватило подружиться с Долей Донатовной, чтобы иметь возможность приходить к Стародубцевым, лишний разок посмотреть на Солдатеича.
С трудом приподнявшись на скрипучей кровати, он хмуро покашлял в кулак.
– Ты
– Это кто? Дед Кикима? Тысячелетник? – Стародубцев неожиданно повеселел. – А что с ним? Холодной водки выпил и простудился?
– Простудился, только не от водки. Рыбалил, да в воду упал. Солдатеич улыбнулся. Ногтями щетину царапнул. – Ладно, хорошо, что пришла, а то я, как этот, как сирота казанская.
Марфута присела на край постели, придвинулась поближе. И стало видно, как она постарела за эти годы, пока не виделись. И постарела, и подурнела. И только глаза у неё сверкали огнём золотым. Любила она Солдатеича. Да так любила, что слёзы на глаза наворачивались, когда смотрела на него, когда робко и воровато пыталась погладить жилистую руку мужика.
– Ну, всё, Марфута, всё, ступай, а то мокруши заведутся от твоей мокроты. И передай привет Тысячелетнику. Скажи, что я завидую ему. – Солдатеич тихо засмеялся. – Это надо же! На сто втором годочке холодной водки тяпнуть и простудиться. Даже завидно.
После приезда жены больничная палата преобразилась, даже посветлела, как будто в ней включилась большая дополнительная лампочка. Жена привезла чистое постельное бельё, майку, рубаху, домашние тапочки, бритву, папиросы и всякие другие причиндалы, какие муж просил. Но главное – то, что изумило главного врача – женщина притарабанила полную авоську нетленной русской классики: Пушкин, Толстой, Тургенев, Чехов, Достоевский.
– А я и не знал, что вы книголюб! – во время обхода сказал Рассохин, правда, сказал он это с лёгким недоверием.
– Ты – Жизнелюб, а я – книголюб! – сурово ответил Стародубцев и, немного помолчав, перешёл на доверительный тон. – Эх, доктор, дорогой мой! Ты удивляешься? Да когда бы ни война, дак я бы стал учителем. Языку детишек бы учил, литературе. Любил я это дело. Шибко любил. Ну, что теперь об этом говорить?
Изредка заглядывая в палату, выходящую на солнечную сторону, Рассохин отмечал идеальный порядок и чистоту, какую наводила трудолюбивая скромная Доля.
Отмечал Рассохин и другое: старый солдат всё больше спал по причине слабости здоровья. Спал, засунув под подушку то одну, то другую непрочитанную книгу – он только картинки в них смотрел, а прочитать не мог чисто физически. Даже в своих лупоглазых очках Степан Солдатеич книжный текст уже почти не разбирал – главный врач это прекрасно знал, но виду не показывал. Более того, Рассохин всякий раз старался поддержать «книжные» беседы, какие затевал вдруг Степан Солдатеич.
– Вот Платонов, – говорил он, грубыми пальцами поглаживая книгу. – Хорошо заметил. Прямо не в бровь, а в глаз.
– И что же он заметил?
Стародубцев смотрел в потолок, вспоминал.
– Если мужик войны не знал… Или нет, не так. «Когда мужик войны не видел, то он вроде нерожавшей бабы – идиотом живёт». – Степан Солдатеич вздохнул с надрывом. – Ой, как точно. Так точно, что ты даже представить не можешь, сынок.
– Не могу, – согласился Рассохин. – Я ведь тоже – вроде нерожавшей бабы. Войны не видел.