Зачистить Чистилище! Пленных не брать!
Шрифт:
— Заходил генерал Рандулич, — сказал ему главврач.
— Жаль, что вы меня не разбудили, — расстроился Мазуров.
— Он не велел вас будить, сказал, что еще зайдет.
Медали были простенькими, сделанными по одному принципу. У одной на лицевой стороне надпись «За взятие форта „Мария Магдалена“» была выбита горизонтально, а у другой — «За взятие острова Рюгхольд» — шла по кругу, но дата стояла тоже в центре медали. Никаких девизов не было, но ведь похожих медалей было выпущено в последние время множество: и за Данциг, и за Кенигсберг, и за Будапешт, так что
Репортеры различных изданий, прознав, что в госпитале лежит Мазуров, возглавлявший штурм «Марии Магдалены» и Рюгхольда, осаждали главврача с просьбой хоть на несколько минут дать им возможность пообщаться со штурмовиком. Но главврач стойко отражал все их натиски.
— Побойтесь бога, — отмахивался он от репортеров, — господин подполковник очень плохо себя чувствует. Ему нужен покой. Любое общение ему вредно.
И как они только не узнали, что за ним приглядывает Катя, а то и ей бы прохода не дали, встречали бы на проходной госпиталя, сопровождали до дома, караулили ее возле квартиры и не отставали от нее, пока она не скажет хоть нескольких слов.
Главврач частенько заходил к своему пациенту, справлялся о самочувствии, спрашивал, не нужно ли что-то Мазурову, и был готов, прямо как волшебник, выполнить любые его просьбы. Да и внешне он походил на доброго волшебника из сказки с длинной седой бородой, из которой он должен вырвать несколько волосков и прочитать заклинание, чтобы чудо исполнилось.
Мазуров любовался Катей, когда она вбегала к нему в палату, едва успев набросить на плечи белый халат, еще разгоряченная, с подрумяненными морозом щеками.
— Вставай, лежебока, — как-то сказала она ему, — главврач разрешил тебе ходить.
Он двинул ногами, скидывая их с койки. Они его почти не слушались, и без помощи Кати он не нашел бы лежавших на полу тапочек.
«Все так же, как и в прошлый раз», — подумал он о госпитале, в котором лежал после Баварской операции.
Ноги дрожали, и, сидя на койке, Мазуров все не решался оторваться от нее, точно это какой-то спасательный круг, и стоит ему отпустить его, как он окажется во враждебной стихии, да еще совсем без сил. Пол под ногами закачается, как корабельная палуба в сильный шторм, и он боялся, что упадет, распластается на полу.
— Я тебе помогу, — сказал Катя.
Она перекинула руку Мазурова через плечо, попробовала его приподнять.
— Ты легкий, — засмеялась она, — совсем не ешь.
Первые шаги дались с трудом, а потом стало еще труднее, и от непривычки Мазуров учащенно задышал, точно пробежал не один километр, лоб его покрылся испариной, но чувствовать, что ты опять можешь ходить, пусть ноги при этом дрожат и подгибаются, было очень приятно.
— Хватит на первый раз, — сказала Катя и уложила его в постель, — спи теперь. Устал, наверное?
— Устал, — сказал Мазуров, — когда в следующий раз походим?
— Завтра.
Его
Во сне он вспоминал, как раскачивалась под ним койка и он вместе с ней, когда плыл на выкрашенном в белое госпитальном судне, но он не понимал, что находится на корабле, большую часть времени находясь в беспамятстве, а когда на короткое время приходил в себя, то не понимал, где он, думая, что койка качается из-за землетрясения, не мог различить черты лиц, склонявшихся над ним, — они были мутные, размытые, точно между Мазуровым и ними был сильно нагретый воздух. Потом койка перестала качаться, он оказался на суше, но и этого Мазуров не понял, а воспринимать реальность стал многим позже, когда на окнах его палаты появились морозные узоры…
Командир части был обязан написать письма родственникам своих погибших подчиненных. Но Мазуров не сделал этого ни после «Марии Магдалены», потому что у него совсем не было тогда времени, а сейчас у него на это еще не было сил. Но как написать несколько сотен писем так, чтобы каждое из них было особенным? Невольно скатишься на шаблон, по которому начнешь писать всем, лишь меняя имена и адреса, да и не знал Мазуров, как погиб каждый из его солдат. Они верили ему, верили, что он вытащит их из самых сложных передряг, но его удача распространялась только на него самого, а не на них.
— Ты родился под счастливой звездой, — как-то сказала ему гадалка в детстве, когда он вместе с родителями выходил из церкви.
Может, поэтому он полюбил звезды, хотел отыскать ту, под которой родился…
И все-таки он думал, что когда-нибудь наберется сил и напишет всем, вот только все оттягивал момент, когда придется сесть за эти письма.
Ходить он учился заново. С каждым днем эти прогулки становились все продолжительнее. Он осваивал окружающее пространство, сперва выбравшись в коридор, потом, когда он был весь исхожен, вышел на улицу из госпиталя и, стоя на крылечке, вдохнул морозный воздух, от которого закружилась голова, так что Мазуров чуть не упал.
Из-за ограды госпиталя доносились звуки городской жизни — цокот копыт по мостовой, гудки автомобилей, человеческие голоса, но до них было так далеко, словно Мазуров находился совершенно в другом мире. Ему очень захотелось выйти на улицу, увидеть незнакомые лица, смотреть на них, как смотрят на картины, заговорить с прохожими, пусть они шарахнутся от него, как от полоумного.
— Когда мы пойдем туда? — Мазуров ткнул в строну закрытых ворот.
— Скоро, скоро, — говорила ему Катя, — ты очень нетерпелив.
Теперь уже не стоило опасаться, что на него, стоит ему только выйти за территорию госпиталя, набросятся репортеры. Интерес к нему ослабел, сошел на нет. Так много событий происходило в мире, что отдельные эпизоды минувшей войны стали отходить на второй план, становились неинтересными и не привлекали читателей, даже если репортер из кожи вон лез, описывая, к примеру, как британцы с французами в течение года гонялись за небольшим германским отрядом в Танганьике и все никак не могли его разбить, хотя преимущество у них было тридцатикратное.