Зачистка территории

Митрофанов Владимир

Всю обратную дорогу они обсуждали разные профессиональные риски, предполагаемые самой профессией и которые следует учитывать как обыкновенное дело при поступлении на работу: у бандитов – это очень высокий риск попасть в тюрьму и быть убитым; у стюардессы – остеохондроз позвоночника и венерические болезни; у милиционеров – конечно же, царица гениталий гонорея, опять же рис быть убитым; электрика обязательно хоть однажды, но непременно хорошо вдарит током, а профессиональный водитель обязательно хоть раз да вмажется, ну и само собой для него обычен радикулит

с геморроем и тот же неугомонный триппер…

Чем там кончилась история с фермером – так и осталось неизвестным. В газете об этом ничего не писали, а значит, никаких трупов в лесу и на болоте так и не нашли. А может быть, ребята действительно заблудились в лесу. Места там довольно глухие.

– Что у тебя и в Питере есть родственники? – спросил у Хомякова

Павел. – У тебя, Вова, получается, что какой город ни упомянешь – всюду родственники!

– Да. Я что, разве никогда не говорил? У меня ж батя питерский. В

Питере моя бабушка Маня жила. Сама она была она родом из Белоруссии.

После коллективизации они с дедом поняли, что надо срочно бежать в город – там, на селе, жизни не будет, и каким-то образом ухитрились уехать. Незадолго до войны они поселились в Ленинграде на Лиговке в той самой квартире, в которой и теперь живет моя родная тетя Маруся.

Мы, когда заезжаем в Питер, всегда у нее останавливаемся. Там до сих пор осталась большая кафельная печка, и ее даже сейчас можно топить, что они иногда и делают в холодные дни, сжигая разломанные деревянные ящики. А до войны в доме, говорят, был еще и сарай с дровами. Надо сказать, бабушка моя была вообще человеком очень предусмотрительным, что, кстати, и спасло нашу семью во время блокады. Бабушка Маня хотя была и из деревни, но грамотная, читала газеты и, как только прочла про договор о ненападении с Германией, тут же стала готовиться к войне – закупать продукты. Так постепенно она подкупила несколько мешков муки и всякого другого обеспечения.

Именно это вкупе с хорошей печкой и позволило выжить им в первую, как говорят, самую тяжелую блокадную зиму. И даже после блокады она всегда продолжала держать запасы. После ее смерти под кроватью нашли много кускового мыла, которое уже и на мыло-то не было похоже, поскольку почти разложилось, и еще разные продукты долговременного хранения (окаменевшую соль, еще что-то непонятное и уже явно испорченное), которые при своей жизни она ни за что не давала выбрасывать…

Никто ничего на это не сказал. Минут пять все молчали.

В пивной стали появляться какие-то полузнакомые люди, вроде бы когда-то и виденные Павлом. Один выпил стопку из заказанной специально для такого случая (вдруг кто подойдет) большой литровой бутылки водки, закусил и так же внезапно ушел. Потом подсел еще один очень уж давний знакомый. Павел так и не смог вспомнить, как мужика зовут. У него на руке были какие-то особенные часы модернового дизайна, видимо очень дорогие, и прыщ на лбу. Выпили и с ним. Потом он так же незаметно куда-то исчез.

– Это кто такой был? – спросил Павел.

– Да

так! Я и сам не знаю, – Хомяков только махнул рукой, потом вдруг начал о другом: – Помнишь, однажды в десятом классе Роберт, физик-то наш, говорил, уж забыл к чему, что "все хотят быть космонавтами, но кто-то из вас обязательно станет станционным смотрителем". И каждый из нас тогда думал, что это никак не про него. Тогда это казалось очень страшным – никем не стать. А получилось так, что по сути ничего, о чем тогда мечталось, и не сбылось. Впрочем, я и забыл, кем и хотел тогда быть-то. Не думаю, чтобы директором магазина или лесопилки, хотя надо сказать, что я в целом всем доволен.

– Счастливая у тебя натура, Вова, всегда ты всем доволен! – сказал вполне искренне Шахов.

Хомяков хотел что-то еще сказать, но вдруг остановился на полуслове, изменился в лице, показал пальцем в окно и заорал на весь пивной зал: "Глядите! Вон, Вова Васильков с мамой идет!" Тут же все посетители пивной, оторвавшись от своих кружек, уставились в окно.

Некоторые даже привстали со своих мест, чтобы лучше видеть. Павел хотел, было, спросить, кто же такой этот Вова Васильков, но тут его кто-то отвлек, и он так и не спросил.

В это время пивную, как вихрь, ворвался еще один одноклассник -

Дима Росляков, здороваясь со всеми сразу, а потом с каждым по отдельности и целуясь чуть не взасос.

– Димыч, привет! – сказал радостно Павел. Он знал его еще по детскому саду. Росляков был в хорошем настроении. Впрочем, Павел не помнил, чтобы он был не в духе или расстроен. Попробовав пива,

Росляков тут же вступил в горячую полемику с Хомяковым по поводу особых вкусовых свойств пенного напитка. Хомяков местное пиво однозначно хвалил, Росляков же предпочитал исключительно чешское, утверждая, что "оно само в рот заливается".

Тут в зал вошел сосед Шахова по гаражу Леша Кикин – низенький плотный лысоватый мужичонка лет около сорока, взял себе кружку пива, поискал глазами свободное место и направился к ребятам. Через всю его блестящую лысину шла кровоточащая царапина, вызывавшая у наблюдателя буквально болезненное ощущение: словно по дорогому роялю процарапали гвоздем.

– Садись, Леха! – сказал ему Шахов. – Чего это у тебя с башкой-то? Подрался, что ли?

– С женой поцапался, она в меня, зараза, котом бросила, так тот как-то еще удачно только одним когтем голову зацепил! Ты бы спину мою видел! – Тут он надолго о чем-то задумался, вцепившись обеими руками в пивную кружку и погрузив в пену усы.

– Не грусти, Леха: любовь зла, но она облагораживает! – заметил ни с того ни и с сего Хомяков, тоже Кикина хорошо знавший.

– Любовь-то она, может быть, и облагораживает, но похоть – уж точно нет – она, напротив, разрушает человека! – вдруг с ходу завелся Кикин, будто ему задели болячку. – Я сам на этом и пострадал. После армии одно время как пес ходил, все казалось: если не трахнусь – умру. Думать ни о чем не мог, голова забита задницами и грудями. Поверишь: куда ни гляну – всюду чудится женская жопа!