Зачумленные
Шрифт:
Господин Панкрас провел день в кабинете, листая книги по медицине и истории. Около полудня старая Алиетт, не говоря ни слова, расставила столовые приборы на маленьком столике у окна, а затем подала на длинном серебряном блюде жареную зубатку на подушке из фенхеля. Проходя мимо своего господина, она тихо прошептала:
— Остынет…
Господин Панкрас, уткнувшийся носом в толстую книгу, повторил глухо и беззвучно:
— Остынет… но не говори больше ничего.
Вдалеке так и продолжали звонить колокола, а Панкрас читал: «Возьмите верхнюю часть стебля руты, зубчик
Он пожал плечами, перевернул страницу, и наткнулся на средство немецкого доктора Эстембаха. Рецепт был очень сложным и показался ему заслуживающим внимания, но автор сочинения добавил примечание: «Он давал это средство четырнадцати особам, которые тут же от него скончались: такова была причина того, что мы больше не захотели, чтобы доктор смотрел других больных». Панкрас продолжал читать весь день, оперев голову на руки, не глядя на прекрасную рыбу, которая ждала его на подушке из фенхеля…
Он прочитал, по меньшей мере, двести рецептов, это были только противоядия, сладкий корень, можжевельник, нашатырь, потогонная сурьма, белый лук и измельченные слизни… Авторы книги говорили о «хороших результатах», «облегчении страданий» и «нескольких удивительных выздоровлениях». Тем не менее, в своих заключениях, сочинители заявляли, что «единственным действительно эффективными средствами были молитва святому Роху и благословение святого Франциска».
Наступил вечер, добрый доктор закрыл книгу, поднялся и подошел к окну.
На площади дети играли в кошки-мышки, в шары, в классики… Он с грустью смотрел на этих невинных малышей, наполненных жизнью и весельем, которым грозила ужасная смерть, как вдруг игры остановились, и он увидел, что все дети с тревожным любопытством посмотрели в одну сторону; внезапно все бросились по домам, захлопали двери. Господин Панкрас открыл окно и наклонился, чтобы увидеть причину их ужаса.
По улице, которая шла от Плэн-Сен-Мишель, двигалась страшная процессия. Двое мужчин в длинных серых балахонах, с лицами, скрытыми под капюшонами, с руками в черных перчатках, шли первыми. В правых руках они держали факелы, а левыми постоянно звонили в медные колокольчики. Позади них слышался скрип осей и звяканье подков о мостовую… По мере того как они приближались, мэтр Панкрас расслышал чтение псалмов, и вскоре узнал слова «Помилуй меня, Боже».
Все стояли возле окон, а страшная процессия медленно продвигалась… Она состояла из четырех повозок, которые сопровождали одетые в черное плакальщики. Каждый нес факел и под погребальным капюшоном пел страшные слова.
Мертвые были свалены вперемешку: их бросали на эти повозки, иногда сверху, из окон… Свисала рука, нога качалась рядом с запрокинутой головой с подбородком, указывающим на небо, и разинутым ртом… Многие были голыми. В последней повозке, прислонившись к куче трупов, сидел полностью одетый мертвец в охотничьем сюртуке, в сапогах синей кожи и белым кружевным жабо под черным как уголь подбородком…
Когда бормочущий монах проходил прямо под его окном, господин Панкрас окликнул его:
— Брат мой, куда вы направляетесь?
— На кладбище Шартрё, - ответил монах.
– Больше нет места ни на Сен-Шарль,
— Но как так получилось, что за такой короткий срок?..
— Так получилось, что добрые люди мрут как мухи, и больше нет времени их исповедать… Что до меня, думаю, что мое испытание подходит к концу, потому что у меня под левой рукой растет большой бубон. Думаю, что доберусь до кладбища, но очень надеюсь оттуда не вернуться…
Пока он говорил, из уголков его рта медленно потекла темная кровь. Панкрас резко захлопнул окно и побежал мыть лицо уксусом, в то время похоронное пение удалялось… и доктору не нужно было звать своих соседей, они пришли к нему толпой, будто чтобы оказаться под его защитой. Передняя была переполнена, и поскольку не все могли войти, мэтр Панкрас попросил их перейти в сад, чтобы там обсудить ситуацию.
Пока все занимали места, появился мэтр Пассакай, нотариус, завернутый в пропитанное уксусом одеяло, потому что он вернулся из города. Он был очень бледен, а его лицо было искажено своего рода гримасой: но взгляд его был ясным и блестящим, как обычно, потому что это был храбрый человек.
— Мой дорогой друг, - сказал он доктору, - я хотел все выяснить и побывал в нескольких кварталах, одев пропитанный уксусом капюшон, чтобы избежать, насколько возможно, заражения. Процессия, которая только что прошла, повергла вас всех в ужас: что ж, знайте, я видел по меньшей мере полсотни таких, и многие состояли из десятка повозок. За два дня болезнь распространилась с быстротой молнии, от Каталан до л’Эстака, пришлось расковать цепи полусотне каторжников, которым пообещали свободу, чтобы заставить их подбирать трупы на улицах. Я видел моего друга Эстеля, советника: все эти господа в отчаянии. В три дня умерли тридцать два хирурга и шестнадцать докторов.
Обратились к докторам из Монпелье, Тулона, Экса и Авиньона. Их приехало, сказали мне, шестнадцать, этим утром. В три часа дня один из них умер… Все монахи города помогают с восхитительной самоотверженностью. Я видел, как они стоят на коленях на тротуарах, исповедуя умирающих. Вот что я хотел вам сказать… А теперь, поскольку я не уверен, что избежал заразы, я запрусь на три дня в своем подвале, куда я принес еды. Я выйду оттуда только на четвертый день, будучи уверен, что здоров. Если, к несчастью, бедствие коснулось меня, дайте мне умереть в одиночестве, и не рискуйте жизнью всех, чтобы похоронить меня: просто замуруйте двери и подвальное окно.
— Так значит вы рискнете, - спросил суконщик, - умереть без исповеди?
— Я пойду на этот риск, - твердо сказал мэтр Пассакай, - из любви к этим детям, и думаю, что добрый Иисус, который их особенно любит, соблаговолит сам исповедать меня, старого мошенника-нотариуса.
На этих удивительных словах господин Пассакай развернулся на своих длинных ногах и отправился в подвал, где его ждали шесть бутылок вина, расставленные вокруг четырех жареных кур.
— Вот честный человек, - сказал Панкрас, - который подает нам прекрасный пример. А теперь рассаживайтесь на траве и послушайте меня. Последние несколько дней я задавал себе очень серьезный вопрос: должен ли я, поскольку я врач, отправиться в город и позаботиться о тысячах несчастных? Весьма вероятно, я лишился бы там жизни, но разве это не достойная смерть для доктора?