Зацветали яблони
Шрифт:
уверяет меня приятный баритон, сопровождаемый шипением некачественной пленки в моей «Астре». В нашем классе у всех исключительно «Соники» да «Панасоники». А Нонка Чачанашвили, или Чача, как-то принесла на один из наших «огоньков» серебристо-белый стерео с двумя кассетами. Балдеж! Последний писк! Только у меня и у Вовки Беликова «Астра». Вовкина мать тоже не может разориться на что-нибудь более современное.
Не катайся на тонком льду, детка! Не катай-айся!.. Не ходи… —предупреждает
А Сан Саныч из АПУ, который раньше вместе с матерью в одной группе работал, вообще пополам сложился, когда на очередное «детка, угостись шоколадкой» я ему ответила: «Ненавижу шоколад. И вообще на Востоке „детки“ моего возраста уже своих деток имеют. Литературу читать надо!»
Ой-ой-ой, беби, не ходи, беби!..Опять двадцать пять! Тоже мне — модерновые ансамбли! Перекрутила пленку еще дальше.
Беги, беги скорее! Беги, беги, как черт!Это уже лучше. Темп что надо! Ритм и темп! Скорость, скорость. «Больше скорость — меньше ям». Раз, два… Блеск песенка. Полный отпад! И эта тоже ничего:
…Вот ты идешь, вся длинноногая, длинноволосая. И все оглядываются на тебя…И на меня тоже все оглядываются. Не только в школе, внимание наших желторотиков мне даже не льстит. А вот в большом мире — в метро, на рынке или в магазине… Смех берет, когда какой-нибудь взрослый верзила ни с того ни с сего вдруг споткнется на ровном месте и замрет, словно по команде: «Руки вверх и ни с места! Стреляю без предупреждения!» — и лицо станет глупым-преглупым.
Все говорят, что я выгляжу старше своих четырнадцати. «Развита не по годам». Это потому, что я занимаюсь спортом. И читаю много: ничто так не развивает, как чтение художественной литературы. И не какие-нибудь там программные песни о Соколах-Буревестниках, а, скажем, «Универмаг», «Змеелов», «Челюсти». И газеты читаю. Потому что человек без знания текущих событий все равно что слон без хобота. Или кот без усов.
Беги, беги, как черт!..— На-ка, выпей, — входит в комнату мать и протягивает стакан с гранатовым соком. На ее ладонях багровые потеки: чтобы сберечь витамины, мать выдавливает гранат руками, через марлю, а косточки потом еще сама долго обсасывает.
— Поставь, выпью потом. Лучше скажи, в чем мне сегодня идти в секцию? Опять в этой дешевке? Джинсы называются!
— Чем они тебя не устраивают? Хорошие, модные джинсы.
— Модные?! Кто тебе сказал? Ты приди в наш класс. Я тебе покажу, что такое модные.
Джинсы, по правде говоря, мне не очень нужны, плевала я на моду. Но мне нужно, чтобы Ширя-штык не очень из себя воображала.
— Мы же тебе только
— Понимаю…
Мне вдруг стало жалко мать: стоит у двери с этой жалкой каплей витаминов, с перепачканными руками и оправдывается, как опоздавшая на урок школьница. Если разобраться, разве она виновата, что у нее такая маленькая зарплата? Она честно иссушала свои мозги целых пятнадцать лет: десять в школе и пять в институте. В результате — диплом инженера и сто десять рэ в месяц. Потом много раз и в течение многих лет повышалась: на всяких там курсах, в народных университетах. Заработала себе хронический гастрит, очки и прибавку на двадцать рэ. Всего 130 с какими-то там подачками в виде премий, прогрессивок, если проект идет по графику. Абзац! Полный вперед!
Нет, я не такая дура, я пойду на загранку. Добьюсь! Английский я уже лучше нашего тичера знаю, сейчас вот французский начала, а через годик займусь испанским или итальянским. Буду, как Чачина мать, привозить серебристо-белые стерео и одевать свою дочь в самые модерновые джинсы. Или сына. Но не так, чтобы всю жизнь на мелочах экономить, а в конце каждого месяца копейки по карманам собирать. И жалко оправдываться перед дочерью, что не можешь.
Но что-то мешало мне пожалеть мать до конца. Сама не понимаю что. Может, ее взгляд, обращенный не на меня, а куда-то через окно, на заснеженные деревья во дворе. Может, ее вид — слишком отрешенный, слишком далекий и от этой комнаты, и от моих джинсов, и даже от стакана с соком, который она держит в руке.
Все в ней — от волос, повязанных зеленой косынкой, до зеленых войлочных шлепанцев с истертыми напрочь задниками — излучало какую-то мягкость, умиротворенность. Словно она была всем довольна в этом мире: и зарплатой, и жизнью. «Из-за него, Олега», — вычислила с компьютерной точностью и сказала:
— Нечего было детей рожать, раз не можете их как следует одеть, — а про себя подумала: «И воспитать». — Таким родителям вообще нужно запретить иметь детей.
Мать отвела взгляд от деревьев, подняла на меня глаза. В них не было ни гнева, ни возмущения. Спокойно подошла к моему столу, поставила на него стакан, повернулась и направилась к двери. Плавно, неторопливо, словно во сне.
Для меня всегда было загадкой, почему мой отец, отчаянный гонщик, чемпион многих республиканских и союзных первенств, который больше всего на свете любил бешеную скорость и сам был сплошная скорость, выбрал себе в жены такую медленную в движениях и действиях жену. «Жена замедленного действия», — определила я, когда дверь за нею закрылась. Впрочем, она тут же открылась снова. Мать, наверно, решила, что непедагогично уходить, не сказав ни слова своей дурно воспитанной дочери. Советской школьнице к тому же. Ну-ну, давай повоспитывай.
— Почему у тебя такой мелкий замах, Юлька? Все только джинсы, джинсы… — спросила без всякого любопытства, все с тем же сонным видом. — Слишком низкий у тебя подскок, Юлька.
— А у тебя высокий? Ну валяй, порассуждай о высоком. Высокое сейчас в цене. Только все эти рассуждения сломанного карандаша не стоят!
Мать стояла и смотрела на меня во все глаза. В них появилось что-то похожее на испуг. И растерянность. Ну совсем как школьница, которая ждала, что ее похвалят, а вместо этого получила щелчок по носу.