Задержи дыхание (сборник)
Шрифт:
– Лена, ты где?! Я сейчас!
И звук приближавшихся ко мне шагов. Я смотрел в темноту, но оттуда пришел только звук. Только Петр. Он остановился над трещиной и испуганно заговорил:
– Не дергайся, я сейчас вытащу ногу. Откуда эта кровь?! Не шевелись, я поворачиваю! Вот так…
– Нет, нет, не надо… Не трогай меня, не надо! – Замирающий голос Елены утекал в трещину.
Там он живет, мелькнула у меня догадка, оттуда приходит. Я снова включил фонарь, который погасил, чтобы не видеть разбитой головы Петра.
– Больно… –
Кто застонал над ее еще живым телом – над мертвым телом Петра? Он или я сам? Он оплакивал себя заранее, склонившись над Еленой, как над собственной могилой… Помню, когда я выскочил из пещеры, на небо карабкалась луна и как оскорбленная женщина, презрительно смотрела поверх меня. К утру я дошел до станции, сел в поезд, выпил чаю, закрыл глаза. Добравшись через несколько дней до Москвы, я уничтожил все бумаги Елены, отнес ее вещи к сестре. Только тогда и позволил себе принять душ, переодеться в городскую одежду, разобрать сумку.
И вынул камень – тяжелый серый камень, заостренный то ли природой, то ли древними человеческими руками. Возвращаясь домой, я забыл его выбросить на каком-нибудь перегоне, как намеревался. Просто забыл. Не выбросил и до сих пор, потому что начинаю понимать – ничто, ничто в этом мире не исчезает бесследно. Иногда я обращаюсь к камню с просьбой, ведь он из той пещеры. Прошу отдать мне голос Елены, ее последние слова. Если он что-то пропустил в первый раз, мог пропустить и во второй. Может быть, жена вспоминала обо мне? Звала? Или снова просила прощения у человека, который все же смог ее простить, теперь я знаю, что смог…
Пальцы
«Поселок Пушкино горбил Акуловой горою…»
Или:
«Пригорок Пушкино горбил…»
Стихи забыты, поселок давно стал городом, Акулову гору срыли до основания, чтобы выстроить плотину, в болотистой низине полощутся утки, истерично ссорятся невидимые лягушачьи семьи… Спустись с шоссе, скользя среди белесых тополей и зарослей полыни, ступи на рыжую тропинку в камышах… В ноги, как верный пес, бросится быстрый ручей, а в бледном небе сверкнет фиолетовый селезень… И поднимись на пригорок, к деревянным избушкам, к пушистой иве, к изуродованному гипсовому памятнику…
Ложно мужественное лицо, старомодные отвороты белого пиджака, отбитые пальцы…
Там, на хвойной подушке, лежала девочка в ярких шортах. Пустые серые глаза, бледные губы, наивно вздернутый нос. Рядом пакет – она несла на пляж полотенце, бутылку минеральной воды, несколько подгнивших на корню бананов. Еще несколько шагов – и она бы вышла из-под сосновой тени к светлой речке, к собачьему лаю, к голосам…
Но осталась здесь. И все, кто видел ее правую руку, отворачивались на мгновенье.
– Уцелела одна фаланга указательного пальца, – диктовал следователь, осматривая тело. – Средний, безымянный и мизинец обглоданы до костей.
– Обглоданы?
В низине звонко залаяла
– Других следов насилия не обнаружено, слово за экспертами, – продолжал следователь. – Предположительно, смерть наступила в результате болевого шока и потери крови.
Но и эксперт не смог назвать другой причины. Остановка сердца, большая потеря крови – вот и все, что узнали родители пятнадцатилетней школьницы, ее одноклассники, ее молодой рыжий исповедник, отслуживший заупокойную службу по «невинно убиенной…» А убийцу не нашли.
«Пригорок Пушкино горбил…»
Старик, собиравший первые грибы в обществе немецкой овчарки, был найден тем же летом в болоте, среди вязкой ряски и пухлых камышей. Ополоумевший пес метался на пригорке, облаивая всех, кто пытался спуститься в низину. Шерсть на загривке стояла дыбом, пенная слюна заливала сухую летнюю пыль, и чтобы добраться до тела, собаку пришлось застрелить. Она умерла, тоскливо глядя на своих убийц глубокими янтарно-карими глазами. В них отражалась белая тень – как отсвет летнего солнца.
– Уцелела одна фаланга указательного пальца, – диктовал следователь. – Средний, безымянный и мизинец…
На этот раз приехали эксперты из Москвы. Запахло серийными убийствами, картина повторилась один в один, изуродованная правая рука жертвы была осмотрена в мельчайших деталях.
– По-вашему, мог он умереть на месте от таких ран? – спрашивал районный эксперт столичного коллегу.
– Навряд ли сразу. Потеря крови не так велика, жилые дома рядом, он мог до них добраться, попросить помощи. Скорее, не выдержало сердце.
– А как искажено лицо! Кого он мог так испугаться? Бывший фронтовик, ветеран, не то что та девчонка! И не сердечник!
– Да и собака-то будто взбесилась, хотя у нее все прививки имелись. Явно что-то на психику подействовало.
В последующую неделю погибло два десятка бродячих собак, доверчиво посещавших окрестные помойки. Их убивали местные жители – обладатели дробовиков, и вооруженные милиционеры, патрулировавшие болото. Убили даже двухмесячного щенка по кличке Сонька – белого, как снег, черноглазого и ласкового. Владельцы домашних собак выводили их на прогулку под косыми, опасливыми взглядами соседей. А спустя неделю на Акуловой горе снова нашли труп.
Пожилая женщина, по всей вероятности, собиралась спуститься под гору, пересечь болотистую низменность по тропинке и зайти в гости к сестре, чей дом возвышался на другой стороне. Именинница-сестра успела приготовить салаты, включить телевизор, поправить розы в хрустальной вазе… Деревенская гостья «с той стороны» запаздывала, за окном начинало темнеть, и женщина вышла на шоссе, придирчиво оглядывая расстилавшуюся под ногами болотистую низменность.
– Я услышала крик, – говорила она следователю. – Потом еще, еще… Это кричала она, но как же страшно!