Загадка Фестского диска и змеепоклонники
Шрифт:
Здесь и всегда-то было многолюдно и шумно, но в тот вечер! Ярко освещенные магазины — я протискивался к сердцу торгового района, окруженный горящими, веселыми лицами, смехом, шутками, восклицаниями. И при всем том у меня было ощущение, будто я нахожусь на кладбище, меж рядами склепов, приподнятые плиты которых позволяют взглянуть на игры скелетов. Ими были полны витрины. В магазине игрушек огромный скелет объезжал коня на колесиках, другой обнимал за талию двух кукол, третий выглядывал из детской Коляски, которую толкал тоже скелет. Рядом, в мебельном магазине, закинув нога на ногу, в глубоких креслах сидели два скелета в натуральную величину с сигарами в оскаленных зубах, подняв за здравие своими фалангами бокалы с коньяком.
— У меня за спиной мексиканская семья —
17
Домработница, прислуга, слуга (исп.).
Пекарня выставила «хлеб мертвых» — хлебцы и булочки, выпеченные в виде птиц, животных, людей, ползающих вокруг всего этого зверинца змей, посыпанных сахарной пудрой всех цветов радуги.
Я добрался до Сокало, крупнейшего центра колониального Мехико, окруженного домами, помнившими времена вице-короля. В глубине — кафедральный собор Virgen Guadelupe [18] —храм христианского Бога. А после него — недавно обнаруженные, еще все в глубоких ямах и траншеях руины величайшего святилища ацтеков: Темпло Майор — Священного Сердца Теночтитлана. Пятисотлетние стены, останки величайшей некогда державы здешнего мира, который, однако, уже знал — не совсем ушел в небытие. Если б сейчас ожил кто-нибудь из древних жрецов и взглянул на витрины — увиденное вряд ли бы удивило его. Может, он только подумал бы: что-то изменился обычай, коли скелеты и черепа вышли из храма и кружат меж людьми, а поскольку настоящих костей недостает, вот и стали их делать из сахара, гипса и бумаги.
18
Собор Пресвятой Девы Марии Гваделупекой.
Навсегда дано мне было запомнить этот вечер. Тогда-то и подумалось, что давнее индейское видение потустороннего мира, не убитое проповедями церкви, очевиднейшим образом легло в основу теперешнего обычая. Не было во всем этом раздумий над страшной могилой, тоски по умершим, ушедшим, утраченным навсегда. Потому это, подумал я, смерть, может, не была для них концом жизни?..
Археологические находки и письменные памятники говорят, что умерших, обернутых полотном и оплетенных шнурами, хоронили вместе с их собаками или сжигали на кострах.
Люди свято верили, что душа усопшего через четыре года после смерти, избежав многочисленных опасностей, прибывает в подземный мир на берегу реки Чикунауапан, и тут ей следует помочь переправиться через стремнину. Сделать это можно было лишь в том случае, если на другом берегу ее ожидает песик, вернее, его душа, которая, узнав душу своего хозяина, кидается в воду, и они вместе переплывают поток.
Собак, предназначенных в мир иной, предпочтительно палевого окраса, убивали стрелой, направленной в шею, затем обвязывали неплетеным хлопковым шпагатом. Кроме собаки высокородного покойника сопровождали его женщины, а также невольники, но это было привилегией избранных.
До сих пор представления о Миктлане напоминали картину Аида. Он тоже лежал в бездне земли, его тоже окружала мрачная река, и в нем тоже была собака, правда, страшная, трехглавая и отнюдь не помогавшая душе, а, скорее, напротив: но дальше начинались существенные различия. В Миктлан попадали только души умерших в результате несчастных случаев и болезней. Те,
…На площади Сокало в аркадах плотно теснились ювелирные магазинчики с витринами, горящими золотом, серебром и драгоценными камнями. Я стоял, притиснутый к стене, в плотной толпе зевак, глядя на два женских скелета, увешанных драгоценностями, в диадемах, с костями, потяжелевшими от браслетов, в юбках из нитей жемчуга, с бюстгальтерами из бриллиантовых брошей, прикрепленных к ребрам, и смотрел, как, повиснув на проволочках, они, подчиняясь работе укрытых моторчиков, призывно покачивали бедрами…
Мне почудилось, что подобные же дивы прогуливаются по тротуарам, вознесенные на своих вытянутых, как кость скелета, каблуках, в таких тугих юбках, что, казалось, они охватывают уже кости их таза. В полумраке в их темных глазных впадинах загорались огоньки, когда также, как они, скелеты — мужчины поворачивали свои черепа им вслед.
Двигаясь вокруг площади, я начал обдумывать суть Миктлана и понял, что необходимо отделить разговоры о душе от мыслей о теле. Бессмертная душа была прекрасной мечтой, никак не проверяемой надеждой на то, что, быть может, сознание не исчезает после смерти. Это была сказка для взрослых, которую тогда, как и сегодня, рассказывали перед смертью, на вечный сон грядущий. И сегодня этой сказке не может воспротивиться никто, даже, пожалуй, самый рационалистически мыслящий ученый, и нет оснований думать, будто когда-то было иначе.
Другой разговор — тело, его жизненные процессы. Сегодня, хотя в общепринятом понимании, могила есть конец пути, тупик, стена, о которую разбивается жизнь, а скелет— символ смертного конца, люди образованные, знакомые с достижениями естественных наук, не говоря уже о биологах, знают, что в природе ничто не начинается и не кончается, что все в ней движется, что одно тело превращается в другое и что в ней нет никакого тупика. Так вот им, индейцам Мезоамерики, сознание которых было столь удивительно пронизано биологическим видением, подумал я, скелет должен был напоминать нечто прямо противоположное концу, а именно: некое начало, сокрытую реальность, из которой снова и снова возникают люди.
Смерть и разложение тела лишь вскрывали для них внутренние его леса, сущность тех процессов, которые, действуя невидимо, в укрытии, создали это тело. Скелет — выразительный «представитель» всех тех несметных созданий. Которые сидят в человеке и как бы говорят:
«Мое убранство, мое тело». Я снова слышал голоса многочисленных ацтекских поэтов, отрицавших смерть как конец:
«Может, тебе кажется, сердце мое, что только на земле ты будешь жить?».
«Тот дом, где ты родился, есть лишь гнездо, есть лишь заезжий двор, в который ты прибыл… В ином месте находится твоя настоящая земля».
«Над цветами поет Царь о тех, что возвращаются».
«Ацтекские мудрецы, поучая, говорили, что жизнь — это приготовление к смерти, которая есть истинное рождение. Саагун записал: «Они говорили, что не умирали, а пробуждались ото сна, который пережили…» [19]
19
Перевод С. В. Мироновой.