Загадка Отца Сонье
Шрифт:
— А-а… — сказал я.
И это было, пожалуй, наилучшим ответом, поскольку в самом деле не знал, что мне на это сказать. С одной стороны, хоронить на святой земле католического кладбища столько костей, быть может, и еретических, к тому же под одной плитой, да еще начертать на плите имя жены монаха, хоть бы она даже и маркиза… Но с другой – не оставлять же, вправду, все эти кости догнивать на холме у храма… К тому же, если и на сей счет Его святейшество – наивнимательнейшим образом… Может, короче говоря, и впрямь благое
— Но я привел тебя сюда не за этим, — сказал отец Беренжер. — Посмотри-ка лучше на обелиск; интересно, ты можешь там что-нибудь прочесть?
Обелиск, повторяю, был весь испещрен буквами – совершенно бессмысленными, ровно ничего не значащими, идущими вподбор.
— Абракадабра – вроде как на ваших свитках, — пробормотал я.
— Да это прямо с одного из тех свитков и скопировано, — сказал преподобный. — Однако не притворяйся, Диди, ты ведь знаешь, как это прочесть. Не сомневаюсь, тогда, в Париже, ты ведь, плутишка, подслушивал наш разговор с этим прощелыгой бароном де Сютеном, когда я ему объяснял, как читаются подобные шифры. Или думаешь, я потом не разглядел шишки у тебя на лбу?
Хоть и порядком времени прошло, но я почувствовал, как зарделся от стыда. Отец Беренжер добавил однако:
— Не смущайся, Диди, прошлые дела. Зато ты знаешь, как это прочесть. Ну-ка, припомни.
— Одни буквы должны быть немного больше других, — все еще красный, пробормотал я.
— Именно так, — удовлетворенно кивнул кюре. — У тебя хорошая память. А теперь повнимательнее приглядись к этим письменам.
Пришлось последовать его совету.
— Да, — сказал я наконец, — некоторые буквы на самое чуть, но все же побольше… Вот, слово могу прочитать! Кажется, имя чье-то. Ага, "Никола"…
— Ты прекрасный ученик! — похвалил меня отец Беренжер. — Суть ухватываешь на лету!.. Ладно, покуда не утомляй себя, про надпись мы еще поговорим. Покуда же скажу тебе, что этот обелиск – памятник некоей загадке, пока что не разгаданной и мною. Я для того и поставил его, чтобы когда-нибудь озадачился чей-то пытливый ум. Добавлю, что сие зашифрованное письмо относится к эпохе тамплиеров, то есть не позднее, чем к началу четырнадцатого века от Рождества Христова. А содержится в нем… Ладно, ладно, будет желание – потом почитаешь… В нем содержится напутствие, которое некий безымянный тамплиер дает… кому бы ты думал?
Господи, да и не мог я ничего думать на сей счет! Лишь вопросительно посмотрел на преподобного.
— Оно посвящено Никола Пуссену! — с неким торжеством произнес отец Беренжер. — Слышал про такого?
— Кажется, художник такой… — проговорил я, не понимая причины его торжества. — Помнится, вы тогда еще, из Парижа – его картины…
— Именно! Он самый! — нетерпеливо перебил меня кюре. — А тебе известно, когда он жил, этот самый Пуссен?
Тут уж он больно многого от меня восхотел. Я только помотал головой.
— Да будет тебе известно, — не умеряя своего торжества, продолжал отец Беренжер, — что сей художник Никола Пуссен жил в семнадцатом веке, то есть, по крайней мере, на три с половиной века позже, чем было написано это ему адресованное послание!
Я уставился на него:
— Но как же тогда этот магистр?.. Откуда
— Откуда мог знать о существовании Пуссена? — снова перебил меня кюре. — Вот это и есть одна из тех тайн, в которые, говорю ж тебе, я пока еще не сумел проникнуть. Посему и увековечил ее этим обелиском – на случай если найдется кто-нибудь охочий до подобного рода загадок. Мое же – о, лишь предположение! — таково: время, эта тончайшая и неизмеримейшая из материй, способно изредка течь по неким нами не изведанным законам. Не отсюда ли происходит и дар предвидения, как ты думаешь, Диди?
В тот миг я лишь пожал плечами. Я еще не был столь стар, чтобы судить об этих воистину неисповедимых путях и закоулках, по которым способно плутать время. И уж не с заплутавшимся ли временем было связано то, что из десен у моего прадедушки Анри продолжали один за другим вылезать белые, как чесночинки, младенческие зубки, а от вас, отец Беренжер, тридцатидевятилетнего, полного жизненных сил, вдруг завеяло этим запахом кладбищенской земли? Да, да, лишь там, на кладбище, я понял, чем это пахнет от вас, отец Беренжер! И не потому ли много позже, за пять дней до вашей смерти, ваши жены вдруг закажут для вас гроб, хотя в это время вы еще будете находиться в полной силе и здравии?.. Неисповедимы пути времени, как и неисповедимы и пути людей, барахтающихся, заплутавшихся в этом непонятном, как великие тайны земные, как самая жизнь, времени…
— Ладно, Диди, — вздохнул преподобный, — оставим пока эту загадку тамплиеров другим, надобно же и потомкам что-нибудь оставить. Пойдем-ка с тобой лучше вернемся в храм, ты в нем, наверняка, еще не все разглядел. Там кое-что еще тебе покажу и расскажу, благо, прихожан там у меня никогда не бывает много…
"Еще бы!" – подумал я.
Да и сказав, что прихожан у него не много, отец Беренжер сильно преувеличивал. Когда вернулись в храм, мы там были с ним по-прежнему одни.
Помню еще: на обратной дороге в храм отец Беренжер, во все стороны поводя носом, вдруг спросил – как-то, по-моему, неуверенно:
— Диди, тебе ничто не кажется странным?
Странностей-то было хоть отбавляй, иди пойми, которую он имеет в виду.
Оказывается:
— Тебе не кажется, Диди, что у нас в Ренн-лё-Шато стало как-то странно пахнуть? Как не принюхаюсь – будто бы откуда-то тянет землей, а откуда – не могу понять.
— Может, от кладбища, — осторожно сказал я.
— Ты тоже чувствуешь? — воскликнул он. — Да нет! Я тоже так поначалу полагал, но, судя по всему, нет, не от кладбища… И не только в Ренн-лё-Шато – вообще в здешней округе. Даже когда выезжаю в Каркассон, повсюду преследует этот странный запах. И днем, и ночью… Уж и не знаю – может, гнилым виноградом от винокурни?..
— Может быть, — проговорил я.
Ах, да что вы, в самом деле, мой преподобный, какие еще винокурни! В каком это сне вы видели на наших лангедокских, может, лучших на всю Францию, винокурнях гнилой виноград? Да от вас, от самого от вас, отец Беренжер, и происходит этот запах! Потому-то и не можете нигде спрятаться от него, ибо это означало бы – спрятаться от себя. Неужто еще не уразумели, мой преподобный – это от вас стало вдруг пахнуть, от вас, отец Беренжер.