Загадка седьмого кессона
Шрифт:
– Ты меня не пугай - я винтик и есть. Я просто не знаю - о чем писать.
– Как это не знаешь?
– удивился Дудин. Он снова взял со стола письмо и поднес его к глазам.
– Тут же ясно сказано: "в двухдневный срок... отделение хляби от тверди вообще... завершение строительства Вавилонской Башни, в частности..." Вот и напиши, как любишь эту землю, которая даже гроба не принимает, как хочешь, чтобы она вся расцвела, подумаешь, делов-то!
– Ты хоть знаешь, где он, этот самый Вавилон?
– с тоской перебил его Подболотов.
– За границей!
–
– По-моему, где-то там Иран с Ираком воюют...
– Да кому это все надо?!
– прямо-таки взвыл Подболотов.
– А это мы уже по второму кругу пошли...
– Дудин аккуратно положил письмо на стол.
– В одном я тебе по старой нашей дружбе помочь могу, Петр Иванович. Есть тут у нас один человек из тех, кто Библию писали. Не то что я его пасу... но приглядываюсь я к нему. Вреда от него пока нет, но сомнения он вызывает определенные... праведным своим поведением. Если хочешь, я пришлю его к тебе для консультации, так сказать. Только ты с ним поосторожнее - у него допуска нет! Впрочем, очень может быть, и не помощь это вовсе.
– Ну приведешь ты его ко мне, что я у него спрошу? Он мне - не Христос, я ему - не Пилат!
– Вот я и предупреждаю: может быть, и не помощь это... Но Библию он знает, верные люди говорят - днюет и ночует с ней.
Легкую зависть и горечь ощутил Подболотов: сколько же людей на свете есть, которые больше него знают!
– Кто хоть он такой?
– Ты только не смейся, ночной сторож на двенадцатой площадке, ничуть не смутившись, а даже несколько вызывающе ответил Олег Степанович.
– Хорош сторож, если твоего внимания сподобился!
– Да ведь смешалось: теперь какой-нибудь научный сотрудник безвредный, а в сторожа нынче, знаешь, кто уходит?
– как будто повинился в чем-то Дудин.
– Вообще-то, мне его силком навязали, не через отдел, а лично мне: надо, мол, в обязательном порядке баптиста-отказника трудоустроить... я туда-сюда, как угорь на сковороде... ничего не вышло... впрочем, пока что особых неприятностей от него нет. Правда, люди смеются третью зарплату на зоосад переводит.
– Если в наши мероприятия верит, значит, действительно, святой пришли-ка его ко мне после планерки.
Вроде не о чем больше стало говорить Подболотову с Дудиным: простуженный день стоял вокруг, и для каждого из них своя стезя открывалась в этом дне. Исчез Олег Степанович из вагончика, оставив после себя дух вьетнамского бальзама от колотья в висках, а Петр Иванович уселся добриваться перед планеркой: пятнадцать минут у него еще оставалось.
И свирепо вращая глаза - чтоб
чего-нибудь муха не съела
перламутровая стрекоза на чело это
бедное села... И по-новому каждый
открыл трепетание радужных крыл...
Семен Белинский.
"Я МЕРТВЫЙ БЫЛ... НАВСЕГДА..."
Никогда на планерке не шли так хорошо у Подболотова дела. Одно радостнее другого узнавал он события.
Не подвели транспортники. Со все большим и большим опережением сетевого графика "перт-тайм"
И порадовал Подболотова председатель профкома, когда попросил выступления вне очереди и сообщил, что третья вахта на южном земснаряде вытянула из самого центра Земли неизвестного науке, но огромного зверя. Санслужба уже провела экспертизу, и теперь стройка надолго обеспечена мороженым мясом, а густой шерстью уже утепляют палатки добровольцев, прибывающих на стройку неведомо откуда по комсомольскому набору.
И даже прохиндеи-снабженцы, всю неделю увиливавшие от прямого ответа, наконец-то с точностью до минуты сказали, когда же, наконец, прибудет хлористый кальций, из-за отсутствия которого второй месяц лихорадит великую стройку.
Непривычно хорошо шли сегодня дела...
Но среди всего этого загадочного благополучия по-прежнему щемило сердце у Петра Ивановича, когда искоса, одним глазком поглядывал он на прикрытый позавчерашней газетой столик. Не этого, не победных реляций ждали от него _т_а_м_, за период перестройки _т_а_м_ к подобным новостям уже привыкли и ждали от него, как он понимал, чего-то нового, свежего, качественно другого...
Поэтому болело сердце у Петра Ивановича... и даже не болело, а время от времени на какие-то томительные секунды покидало его жесткое, задеревянелое тело и уходило в жаркую, отдельную от всего темноту, но и там ему было не по себе, и поэтому словно бы нехотя, неверными спотыкающимися шагами возвращалось сердце обратно.
И - странное дело - под самый конец планерки, после неожиданного сообщения секретаря парткома, что у него никаких вопросов нет, сквозь эту сомнительную и, в общем-то, позорную боль (испугался чего-то на старости лет Подболотов!) прорезалось в Подболотове новое, непривычное ощущение. Как будто бы впервые увидел он дощатые, обработанные для красоты паяльной лампой стены, мягкий, словно мыло, грязный серый линолеум, прожженные окурками подоконники, а главное - своих товарищей, собравшихся здесь сегодня, как и вчера.
Охваченный незнакомой для себя непосильной заботой, он сощурился в синем прокуренном воздухе, чтобы заново, другими глазами рассмотреть этих гулких, скрипящих кожей, уверенно ступающих по земле собратьев по великому своему труду, его, Подболотова, смену, которую он суровой рукой выпестовал за долгие, самоотверженные годы, радостно и по праву выходящих из его двенадцатиколесного кабинета...
Он подошел к окну, чтобы видеть их подольше, и увидел сверху, как его орлы, оставившие след на земле от Кушки до Магадана, возятся внизу в предвкушении трудового дня, хлопают друг друга по крутым спинам и радостно, по-детски, заливаются счастливым смехом, бросая друг другу снег за шиворот и в бурки.