Загадка убийства Распутина. Записки князя Юсупова
Шрифт:
Я инстинктивно приподнял воротник и надвинул шапку.
– Ты чего так закрываешься? – спросил Распутин.
– Да ведь мы же сговорились, чтобы никто про сегодняшнее не знал, – сказал я.
– Верно, верно… Я и своим ничего не говорил и «тайников» [267] всех услал. Пойдем, я оденусь.
Мы вошли с ним в его спальню, освещенную только лампадой, горевшей в углу перед образами. Распутин зажег свечу. Я заметил неубранную постель – видно было, что он только что отдыхал. Около постели приготовлена была его шуба и бобровая шапка, на полу стояли высокие фетровые калоши.
267
Агенты тайной полиции.
Распутин был одет в белую
Черные бархатные шаровары и высокие сапоги на нем были совсем новые. Даже волосы на голове и бороде были расчесаны и приглажены как-то особенно тщательно, а когда он подошел ко мне ближе, я почувствовал сильный запах дешевого мыла: по-видимому, в этот день Распутин особенно много времени уделил своему туалету; по крайней мере, я никогда не видел его таким чистым и опрятным.
268
На самом деле по материалам следствия Распутин оказался одетым в голубую шелковую рубашку, вышитую колосьями.
– Ну, что же, Григорий Ефимович. Пора двигаться, ведь первый час?
– А что, к цыганам поедем? – спросил он.
– Не знаю, может быть, – ответил я.
– А у тебя-то никого нынче не будет? – несколько встревожился он.
По воспоминаниям жандармского генерал-майора А.И. Спиридовича:
«16 декабря Государственная Дума была распущена на рождественские праздники. В этот день царица поручила Вырубовой отвезти Старцу в Петербург икону, привезенную ею из Новгорода. На оборотной стороне иконы Государыня, все четыре дочери и Вырубова написали свои имена. Вырубова исполнила поручение. Она пила у Распутина чай с Головиной, Шаховской и Сухомлиновой. Старец сказал, что вечером он приглашен к молодому князю Юсупову и познакомится с княгиней Ириной Александровной. Вернувшаяся из Петербурга Вырубова передала благодарность и эти слова Старца Государыне. Царица удивилась и ответила, что Ирина Александровна в Крыму и что тут какое-то недоразумение. Поздно вечером к Распутину заезжал ненадолго епископ Исидор, затем министр Протопопов, а около часа ночи за ним заехал князь Юсупов и увез Старца к себе в гости». (Спиридович А.И. Великая война и Февральская революция. Воспоминания. Мн., 2004. С. 412)
В.М. Пуришкевич так описал приезд Распутина:
«“Едут!” – полушепотом заявил я вдруг, отходя от окна.
Поручик С. кинулся к граммофону, и через несколько секунд раздался звук американского марша “янки-дудль”, который и посейчас, по временам, преследует меня.
Еще мгновение – слышим стук автомобиля уже во дворе, хлопающую дверцу автомобиля, топот стряхивающих снег ног внизу и голос Распутина: “Куда, милый?” За сим дверь от столовой закрылась за обоими приехавшими, и через несколько минут снизу по лестнице поднялся к нам д-р Лазоверт в своем обыкновенном костюме, снявший и оставивший внизу шоферские доху, папаху и перчатки». (Пуришкевич В. Дневник «Как я убивал Распутина». М., 1990. С. 64)
Французский посол М. Палеолог описал позднее эти события так:
«Великий князь Дмитрий, Пуришкевич, капитан Сухотин, доктор Лазаверт ожидают в верхнем этаже, откуда доносится время от времени звук граммофона, исполняющего мотивы танцев. Юсупов говорит Распутину: “Моя теща еще наверху с несколькими нашими знакомыми молодыми людьми, но все они собираются уходить. Моя жена присоединится к нам, как только они уйдут. Сядем”. Они усаживаются в большие кресла и беседуют об оккультизме и некромантии». (Палеолог М. Распутин. Воспоминания. М., 1923)
Я его успокоил, сказав, что никого, ему неприятного, он у меня не увидит и что моя мать находится в Крыму.
– Не люблю я ее, твою мамашу. Меня-то уж она как ненавидит!.. Небось с Лизаветой [269] дружна. Против меня обе они подкопы ведут да клевещут. Сама царица сколько раз мне
– А знаешь, – вдруг неожиданно заявил Распутин, – что я тебе скажу? Заезжал ко мне вечером Протопопов и слово с меня взял, что я в эти дни дома сидеть буду. Убить, говорит, тебя хотят; злые люди-то все недоброе замышляют… А ну их! Все равно не удастся – руки не доросли. Да, ну, что там разговаривать… Поедем.
269
Великая княгиня Елизавета Федоровна.
Я взял его шубу с сундука и помог ему одеться.
– Деньги-то забыл, деньги! – вдруг засуетился Распутин, подбежал к сундуку и открыл его.
Я подошел поближе и, увидев там несколько свертков газетной бумаги, спросил:
– Неужели это все деньги?
– Да, дорогой мой, все билеты. Сегодня получил, – скороговоркой ответил он.
– А кто вам их дал?
– Да так, добрые люди, добрые люди дали. Вот видишь ли, устроил им дельце, а они, хорошие, добрые, в благодарность на церковь-то и пожертвовали.
– И много тут будет?
– Что мне считать? У меня и времени нет для этого. Я, чай, не банкир. Вот Митьке Рубинштейну – это дело подходящее… У него страсть сколько денег. А мне к чему? Да я, коли вправду сказать, считать-то их не умею. Сказал им: пятьдесят тысяч несите, а то и трудиться не стану для вас. Вот и прислали. Может, и больше дали, кто их там знает…
– Приданое-то какое сделаю дочери, – продолжал Распутин. – Она у меня скоро замуж выходит за офицера: четыре Георгия, заслуженный. Ему и местечко хорошее приготовлено. «Сама» [270] благословить обещалась.
270
Императрица Александра Федоровна.
– Григорий Ефимович, ведь вы говорили, что деньги эти пожертвованы на церковь…
– Ну что ж, что на церковь? Экая невидаль. Брак-то, чай, тоже Божье дело; сам Господь дал свое благословение в Кане Галилейской… А на какое из этих дел деньги-то пойдут, не все ли ему равно? Богу-то? – ответил, хитро ухмыляясь, Распутин.
Невольно усмехнулся и я. Мне показалась забавной та простодушная наглость, с которой Распутин играл словами Священного Писания.
Взяв часть денег из сундука и тщательно замкнув его, он потушил свечу. Комната снова погрузилась в полумрак, и только из угла по-прежнему тускло светила лампада.
И вдруг охватило меня чувство безграничной жалости к этому человеку.
Мне сделалось стыдно и гадко при мысли о том, каким подлым способом, при помощи какого ужасного обмана я его завлекаю к себе. Он – моя жертва; он стоит передо мною, ничего не подозревая, он верит мне… Но куда девалась его прозорливость? Куда исчезло его чутье? Как будто роковым образом затуманилось его сознание, и он не видит того, что против него замышляют. В эту минуту я был полон глубочайшего презрения к себе; я задавал себе вопрос: как мог я решиться на такое кошмарное преступление? И не понимал, как это случилось.
Вдруг с удивительной яркостью пронеслись передо мною, одна за другой, картины жизни Распутина. Чувства угрызения совести и раскаяния – понемногу исчезли и заменились твердою решимостью довести начатое дело до конца. Я больше не колебался.
Мы вышли на темную площадку лестницы, и Распутин закрыл за собою дверь.
Запоры снова загремели, и резкий зловещий звук разнесся по пустой лестнице. Мы очутились вдвоем в полной темноте.
– Так лучше, – сказал Распутин и потянул меня вниз. Его рука причиняла мне боль; хотелось закричать, вырваться… Но на меня напало какое-то оцепенение. Я совсем не помню, что он мне тогда говорил и отвечал ли я ему. В ту минуту я хотел только одного: поскорее выйти на свет, увидеть как можно больше света и не чувствовать прикосновения этой ужасной руки.
Когда мы сошли вниз, ужас мой рассеялся, я пришел в себя и снова стал хладнокровен и спокоен.
Мы сели в автомобиль и поехали.
Через заднее его окно я осматривал улицу, ища взглядом наблюдающих за ним сыщиков, но было темно и безлюдно.
Мы ехали кружным путем. На Мойке повернули во двор и остановились у малого подъезда.
XIII
Войдя в дом, я услышал голоса моих друзей. Покрывая их, весело звучала в граммофоне американская песенка. Распутин прислушался: