Загадка воскресшей царевны
Шрифт:
Интересно, чем Гайковский ее обрадовал? Да чем ее теперь вообще обрадовать можно?!
И Григорьев снова сочувственно вздохнул.
В эту минуту Ираида Юрганова оглянулась, сердито махнула рукой и прикрикнула на Гайковского. Он отошел от девушки и, натягивая шинель, пошел к вагону, около которого топталась 21-я рота. Солдаты расспрашивали Петухова и Кузнецова, хохотали, а те зло отбрехивались.
Дрезина тронулась. Теперь рукоять качал мужчина, который приехал с Юргановой, а Ираида пристально всматривалась в свою соседку. Девушка же отворачивалась – то ли от этого назойливого, недоброго
Потом дрезина исчезла из поля зрения связиста Максима Григорьева, да и телеграфный аппарат как раз подал сигнал, поэтому он отошел от окна и взялся за работу, но мысли его нет-нет да и возвращались к девушке, и он размышлял, что же с нею случилось дальше.
Берлин, 1920 год
… Ветер носился по улицам, бил в спину и резал лицо. Уже в девять вечера Берлин резко пустел – за исключением лишь некоторых центральных кварталов. Трамвай, похожий на призрак со светящимися глазами, вынырнул из пелены дождя, скрипя и качаясь на поворотах, будто от крайней усталости, и замер.
Открылись двери. Молодой человек, русский эмигрант в обтрепанном, выношенном пальто и мятой шляпе, похожей на шляпку полусгнившего гриба, вскочил в трамвай, успев стряхнуть с зонта в дверь, пока она не закрылась, дождевые капли, и прошел в вагон, где в этот поздний час было много свободных мест.
Трамвай тронулся. Редкие фонари качались под ветром на столбах, населяя округу пугающими тенями. Улицы в темноте казались непривычно тесными и маленькими.
Молодой человек любил стихи и сейчас вспомнил строки Максимилиана Волошина: «В дождь Париж расцветает, словно серая роза», – а потом подумал, что Берлин в дождь съёживается, словно шагреневая кожа!
Мелькнула и исчезла сгорбленная фигура шарманщика, замершая на углу. Молодой человек слабо порадовался, что шарманщик остался позади: уж очень жалко плакала шарманка, уж очень несчастным выглядели старик и его насквозь промокший попугай, который только что вытащил для молодого человека из мокрой коробочки мокрый билетик с «судьбой».
Расплатившись и усевшись, молодой человек развернул билетик. «Судьба» тоже оказалась изрядно подмоченной, и слово, написанное химическим карандашом, удалось разобрать не без труда: Ranke.
Русский эмигрант озадачился, ибо в переводе на русский это означало вьющееся растение. Поразмыслив, он счел, что сначала здесь было написано R"anke – «интрига».
Криво усмехнувшись, молодой человек пожал плечами и, скомкав мокрую бумажку в комочек, сунул ее в карман: в былые времена, в другой стране, его строго воспитывали, и даже сейчас, спустя много лет, вывернувших его наизнанку и заставивших совершенно перемениться, он не мог себе позволить еще больше мусорить даже на и без того замусоренном полу.
Интрига, ну надо же! Может быть, интрижка? Любовная интрижка?
Да его жизнь и без всяких попугайных предсказаний была полна интрижками! Правда, любовными их не назвала бы даже самая романтичная натура. Это были торопливые гнусные совокупления, которые наполняли молодого человека отвращением к себе и глубине своего падения.
Впрочем, он ненавидел долго заниматься самобичеванием. Пустое занятие, которое
Кондуктор, стоя на задней площадке, подсчитывал мелочь, выгребая ее из одного кармана своей сумки из эрзац-кожи и пересыпая в другой. Бородатый старик подремывал на сиденье, прижимая к груди большой каравай хлеба, завернутый в старую газету; болезненно-толстая женщина устало рассматривала свои разбитые башмаки, впившиеся в отекшие ноги… Вагон летел вперед, подскакивая на рельсах, притормаживая перед остановкой.
Какая-то женщина сидела на скамеечке, низко опустив непокрытую голову.
Трамвай замер, гостеприимно распахнул дверцы. Женщина не шевельнулась. Дверцы начали смыкаться, и в это мгновение она бросилась вперед и успела вскочить в вагон как раз перед тем, как дверцы закрылись.
Кондуктор что-то укоризненно пробормотал, и женщина извиняющимся тоном ответила. Заплатила за билет и села наискосок от молодого человека, лицом к нему.
Он бросил в ту сторону сначала беглый взгляд, потом всмотрелся в женщину пристальней.
Она была маленького роста, болезненно-худая, с темными волосами, а может быть, они просто казались такими оттого, что промокли. На вид ей можно было дать лет двадцать или немного больше. На ней были надеты черная юбка, черные чулки и светлая полотняная блузка, на которую она накинула шерстяной плед, заменивший пальто. На худых ногах высокие черные шнурованные ботинки, ностальгически напомнившие молодому человеку ботинки русских гимназисток. Правда, эти были погрубей и тоже, конечно, из эрзац-кожи.
Впрочем, теперь в Берлине всё было эрзацем! В кафе подавали желудевый кофе, на хлеб вместо масла намазывали маргарин, курили вместо табака сушеные капустные листья, а вместо рубашек носили манишки. Все это уклончиво называлось Ersatzstoff – заменителем.
Что-то в чертах миловидного, однако очень бледного, истощенного и усталого лица этой женщины показалось молодому человеку знакомым.
Скорее всего, она тоже из эмигрантов. Русских в Берлине было так много, что анекдот, рассказанный писателем Львом Лунцем, уже не воспринимался анекдотически: едва приехав в Берлин, он решил узнать у первого попавшегося прохожего, где находится такая-то улица. Тот взглянул с надеждой и спросил на отличном русском языке: «А может быть, вы русский?…»
По мнению берлинцев, в городе было слишком много иностранцев, однако все русские и в самом деле там и сям натыкались на лица, которые напоминали кого-то из прошлой, забытой жизни. Знакомые черты то и дело, кстати и некстати, выглядывали из закоулков забытого былого, и чем дольше молодой человек смотрел на эту женщину, тем явственней убеждался в том, что и впрямь когда-то знал ее. Наверняка она выглядела тогда несколько иначе – может быть, была чуть полнее, уж наверняка веселее и оживленнее, – а еще с ней были связаны какие-то очень приятные воспоминания… что-то словно бы украдкой улыбалось в его охладелом сердце, когда он смотрел на это хорошенькое, хотя и измученное личико.