Загадки и трагедии Арктики

Каневский Зиновий Михайлович

— Слава Богу, что он выжил! Мы вместе плавали в 1935 году на «Садко», Михаилу Михайловичу было тогда ровно тридцать, но все считали его сложившимся, ученым, можно даже сказать — академиком, причем по географии, геологии, геохимии, мерзлотоведению, гляциологии одновременно. А какой интеллект, обаяние, какой это славный и добрый человек! Просто счастье, что он жив...

Ермолаев был рядом с Самойловичем в «Лагере трех кораблей», и кто мог тогда подумать, что совсем скоро многим участникам той экспедиции придется попасть в другие лагеря. Михаил Михайлович, как и Рудольф Лазаревич, возвратился весной 1938 г. в родной Ленинград, к жене, двум сыновьям и дочке, родившейся, пока он дрейфовал в Центральной Арктике. Арестовали

Самойловича — арестовали и Ермолаева. При обыске в доме была изъята и уничтожена готовая докторская диссертация «Оледенение Новой Земли».

Забегая вперед, скажу, что после освобождения из заключения и полной реабилитации Михаил Михайлович больше не вернулся к гляциологии. Он стал доктором геолого-минералогических наук, организовав в Калининградском университете единственную, кажется, в стране кафедру географии Мирового океана. Сейчас он живет в Ленинграде, ему уже под девяносто.

Времена стояли удивительные, непостижимые, необъяснимые. Людей хватали, сажали, расстреливали, часто не успев (не удосужившись) даже объявить их «врагами», причем кое-кого вдруг выпускали на волю, чтобы очень Скоро вновь засадить за решетку, на этот раз прочно, обычно — навсегда. Среди таких вот «отпускников» неожиданно для себя оказался и Ермолаев: без всякого объяснения причин его выпустили из тюрьмы домой. Чтобы прийти в себя, он решил ненадолго съездить на юг, отдохнуть вместе с семьей.

С билетами на поезд (самолетами тогда почти не летали) в 1939 г. было ничуть не легче, чем полвека спустя, и тут Михаил Михайлович вспомнил, что он орденоносец (за экспедицию на Новую Землю в 1932/33 г. он был удостоен ордена Трудового Красного Знамени); В специальную кассу для орденоносцев тоже вилась очередь, хотя и много короче. Внезапно стоявший впереди мужчина, случайно встретившись глазами с Ермолаевым, опрометью бросился вон из кассового зала.

Причина открылась через месяц-другой, когда Ермолаева вновь арестовали и привели на очередной допрос. Следователь с удовольствием предъявил Михаилу Михайловичу собственноручные показания «беглеца из очереди» — прославленный арктический исследователь, Герой и депутат, он обвинял своего коллегу и товарища во вредительстве...

Общий перечень обвинений выглядел убийственно. Там были и шпионаж в пользу Запада, и тесное знакомство с «врагами народа» (куда уж теснее — родственник Самойловича!), и связь с иностранцами (а она, как говорится, имела место, поскольку школа профессора Самойловича славилась своими международными научными контактами). Один из пунктов обвинительного заключения гласил, что Ермолаев занимался «вредительским отрывом народных средств на бесплодное изучение морского дна»! Сегодня свыше четверти мировой добычи нефти ведется на шельфе, т. е. мелководном морском дне, но разве обязаны были следователи НКВД знать геологию малых глубин северных морей?!

Ермолаева изощренно допрашивали и в Ленинграде, и в Москве. В «работе» принимал участие сам Гоглидзе, один из наиболее преданных подручных Берии, расстрелянный уже в ранге генерал-полковника вместе с «хозяином». Он угощал арестанта чаем с пирожными и тут же, без перерыва, хлестал его плеткой по лицу. Почему-то «компетентным органам» были позарез необходимы письменные показания против академика Владимира Афанасьевича Обручева и трех его сыновей-геологов, кому-то очень мешал этот редкостный клан исследователей... Написать такой донос Ермолаев категорически отказался, как отказался хоть в чем-то признать себя виновным. Взбешенный упорством допрашиваемого, Гоглидзе кричал, избивая его:

— Ты будешь, в конце концов, давать правдоподобные показания?!

На что Михаил Михайлович реагировал с непокинувшим его даже в той обстановке чувством юмора:

— Ни за что! Я буду говорить только правду.

...Не раз встречаясь с Ермолаевым в Москве, Ленинграде и

Калининграде, расспрашивая его о пережитом, я старался понять, как он выдержал и выжил, почему не озлобился. На все вопросы Михаил Михайлович отвечал с доброй и чуть грустной улыбкой. Выжил, потому что повезло, проще сказать — посчастливилось, да и очень хотелось выжить, все время теплилась надежда, а надежду дала ему Арктика, в которой он столько раз погибал, однако все-таки не погиб! Что же касается озлобленности, «наверное, такой уж у меня незлобивый характер, к тому же мои мучители и без того получили со временем по заслугам, хоть и не все». И добавлял несколько строк из Пастернака:

Напрасно в годы хаоса

Искать конца благого.

Одним карать и каяться,

Другим — кончать Голгофой.

Наверно, вы не дрогнете,

Сметая человека.

Что ж, мученики догмата,

Вы тоже — жертвы века.

Словом, он не ожесточился, ни с кем не сводил потом счеты, разве что не подавал кое-кому руки. Я спросил, находились ли люди, заступавшиеся за оклеветанных, и он с готовностью воскликнул:

— Ну как же, как же! Вы ведь завтра, если я не ошибаюсь, едете в Комарово беседовать с одним маститым геологом. Так вот, передайте ему от меня низкий поклон, скажите, что я очень его люблю и прошу его дожить как минимум до девяноста, поскольку за восемьдесят он уже, слава Богу, перевалил! (разговор этот происходил в 1970 г., и мой комаровский собеседник выполнил просьбу Ермолаева, дожив до 1982 г.— 3. К.)

Речь шла о Дмитрии Васильевиче Наливкине, академике, Герое Социалистического Труда, лауреате Ленинской премии. В 1938 г. он был членом-корреспондентом АН СССР и, узнав об аресте молодого, но уже известного в научном мире геолога Ермолаева, направил в «органы» нечто вроде ручательства за коллегу. Это не помогло, но память о Поступке сохранилась навсегда.

Сравнительно недавно мы узнали об аналогичном благородном поступке другого академика, Дмитрия Николаевича Прянишникова. В то время, когда Николай Иванович Вавилов страдал в саратовской тюрьме, Прянишников храбро представил заключенного к Сталинской премии! Наверняка подобное случалось не раз в самые отчаянные времена. Быть может, именно это помогло уберечь нашу науку — да и только ли ее одну!— от полного уничтожения.

Ермолаеву пришлось отбывать восемь лет лагерей в самых гиблых местах Европейского Севера. Собственными руками прокладывал он трассу Воркутинской железной дороги и сумел в условиях лагерного ада изобрести новый метод укладки шпал в зоне вечной мерзлоты, за что ему даже скостили часть «срока», который в годы войны, правда, автоматически увеличился. Затем была ссылка в Архангельскую область, и домой Михаил Михайлович возвратился после тех же семнадцати — восемнадцати лет небытия, какие выпали на долю миллионов репрессированных. Вспомним Шаламова:

Я поднял стакан за лесную дорогу,

За падающих в пути,

За тех, кто брести по дороге не могут,

Но их заставляют брести.

За их синеватые жесткие губы,

За одинаковость лиц,

За рваные, инеем крытые шубы,

За руки без рукавиц.

За мерку воды — за консервную банку,