Загадки истории России
Шрифт:
В «Истории болезни» читаем: «В четверг, 19 ноября, день навсегда прискорбный, пароксизм закончился продолжительной агонией, к дыханию примешивались стоны, которые доказывали страдания больного, а также предсмертная икота. Дыхание становилось все короче; пять раз оно совершенно останавливалось и столько же раз возобновлялось. В три четверти одиннадцатого император испустил последний вздох в присутствии императрицы, которая оставалась одна в молитвах около своего умирающего супруга. Она оставалась около часа при бездыханном теле; это была она, которая закрыла глаза и рот покойнику».
Из дневника Виллие: «Ее величество
А вот еще два свидетельства — доктора Добберта и камердинера Федорова.
Добберт пишет: «Он умер мучительной смертью. Борьба со смертью — агония — продолжалась почти одиннадцать часов».
По словам камердинера Федорова: «Она (императрица. — Авт.) полторы сутки находилась при императоре; за час до кончины государь, открыв глаза и видя около себя предстоящих любезнейшую царицу, барона Дибича, князя Волконского и прочих особ, не мог говорить, но память еще имел; сделал движение рукою, звал государыню, которая к нему подошла… Наконец, на исходе души великого своего супруга, сама изволила закрыть дражайшему своему царю глаза и, подвязав ему платком подбородок, залившись слезами, получила сильный обморок. Немедленно вынесли ее в другую комнату».
Документы, относящиеся к болезни и смерти Александра I, считаются достоверными, на них ссылаются все исследователи, доказывая, что абсурдно отождествлять Александра и старца Федора Кузьмича.
— Вот вам записки императрицы, вот воспоминания врачей, официальный журнал князя Волконского и «История болезни», — разве в них мало аргументов? Разве может еще оставаться хоть тень сомнения в подлинности кончины государя 19 ноября в Таганроге?
На первый взгляд кажется, что исследователи (а их десятки и десятки) правы. Как можно возражать против показаний очевидцев! Но позволительно будет высказать такое соображение: почему известный историк Н. К. Шильдер, несомненно лучший знаток жизни императора Александра I, — почему он в своем капитальном труде «Император Александр I» допускал возможность исчезновения государя из Таганрога и «перевоплощения» его в сибирского отшельника? Ведь не мог же он увлечься «романтической сказкой», были же у него какие-то серьезные для этого основания?
В официальном труде своем он не мог, конечно, открыто высказать свое мнение. Но во многих местах он делает на это намеки. И самые прозрачные из этих намеков — в примечаниях и приложениях к последнему, четвертому, тому его исследования.
Чем мог руководствоваться Шильдер? Да теми же документами, которые были и есть в распоряжении исследователей-историков. Просто-напросто он подверг их тщательному и кропотливому анализу.
Великий князь Николай Михайлович в своей книге «Легенда о кончине Александра I в образе старца Федора Кузьмича», приводя уже известные нам документы, пишет: «Почти все эти документы сходятся даже в подробностях о ходе болезни и о самой кончине государя…»
В. Барятинский в своем исследовании «Царственный мистик» отмечает, что августейший историк был прав, когда написал в начале этой фразы осторожное «почти». Документы эти очень редко сходятся, а иногда даже очень разительно расходятся. Так, перечитайте
При каких обстоятельствах умер Александр — спокойно или в мучениях? в сознании или без сознания?
Кто присутствовал при кончине? одна императрица или еще кто-нибудь?
Как держала себя императрица после кончины супруга? спокойно или нет? плакала или нет? ушла ли она из комнаты сама или с ней сделался обморок и ее вынесли?
Какие же ответы можно дать на эти вопросы, основываясь на «бесспорных» документах, — спрашивает В. Барятинский и отвечает: «Не знаю, не знаю, не знаю…»
Возвратимся, однако, к документам.
Итак, вспомним, читатель, дату — 11 ноября. Не может быть сомнения в том, что именно в этот день случилось нечто особенное. Что именно — мы пока не знаем.
11 ноября императрица пишет: «Около пяти часов я послала за Виллие и спросила его, как обстоит дело. Виллие был весел, он сказал мне, что у него (императора) жар, но что я должна войти, что он не в таком состоянии, как накануне».
Но — странная вещь. В тот же самый день, когда здоровью Александра вроде бы не грозила опасность, когда «Виллие был весел», а вечером она имела беседу со своим супругом, Елизавета Алексеевна пишет письмо своей матери, маркграфине Баденской, в котором есть такие строки: «Где убежище в этой жизни? Когда вы думаете, что все устроили к лучшему и можете вкусить этого лучшего, является неожиданное испытание, которое отнимает от вас возможность наслаждаться окружающим…»
Почему же записки императрицы обрываются на этом дне? Ну, а если было продолжение? Наверняка оно должно было быть!
Записки императрицы хранились в собственной Его Величества библиотеке, Николай I был с ними знаком, это бесспорно. Но, по словам одного из современников, которому нет оснований не верить, Николай любил «уничтожать многое, касающееся брата, и между прочим весь дневник императрицы Марии Федоровны». Так, может быть, он уничтожил также и продолжение записок Елизаветы Алексеевны?
Николай I уничтожил документы, относящиеся к последним годам жизни своего старшего брата, и преимущественно те, которые были не официальными, а частными, семейными, интимными. А записки Елизаветы Алексеевны носили как раз частный, интимный характер. И они были уничтожены, так как заключали в себе нечто такое, что не должно было стать достоянием потомства.
Если в этих рассуждениях есть ошибка, — размышляет Барятинский, — если, допустим, Елизавета Алексеевна прекратила свои записки именно на этом дне, то возникает вопрос: почему? Вот уж действительно заколдованный круг!
Разорвать этот круг может одно лишь предположение, а скорее — уверенность: разговор 11 ноября заключал в себе что-то настолько серьезное, что побудило или императрицу прекратить свои записи, или, если записи велись и дальше, Николая I уничтожить продолжение их.
Но это еще не все.
Князь Волконский в своем журнале отметил под датой 9 ноября, что «император приказал… генерал-адъютанту барону Дибичу писать в Варшаву к цесаревичу (Константину), что, возвратясь из Крыму с лихорадкою, принужден не выходить из дома, дабы не увеличивать лихорадки». И тут же князь сделал приписку: «Сие распоряжение г. Дибичу дано было 11 ноября, а не 9-го».