Загадки истории. Византия
Шрифт:
…застыл, повиснув на лестнице на некотором расстоянии от земли, и долго смотрел на свою работу. Он чувствовал себя застывшим в ином смысле, в том мгновении, которое трудно определить. У него возникло ощущение, что как только он спустится с этой лестницы, окончательно закончится его труд, закончится навсегда. Ему казалось, что он висит в безвременье, пока этого не произошло, а потом его труд и его достижения перейдут в прошлое или в будущее, но никогда уже не будут настоящим.
Его душа была полна до краев. Он думал о мозаичниках прошлых столетий… здесь, в Варене, в Сарантии, в Родиасе, или далеко на юге, за морем, в городах на побережье за Кандарией, или на востоке, в древней Тракезии, или в Саврадии (о святых людях с их дарами, которые сотворили Джада в тамошней церкви, чьи имена затеряны в молчании)… обо всех неизвестных мастерах, ушедших, окутанных саваном исчезнувшего времени, мертвых.
Их творения (то, что уцелело) стали славой земли
Он посмотрел на то место внизу панно, где только что выложил смальту, еще не присохшую на место, и увидел двойную букву… – свои инициалы, как и на медальоне, изображенном на его фигуре на панно. Думая о них, обо всех, ушедших, или живущих, или о тех, кто придет, он подписал свою работу на стене» [1] .
Мрачный цвет пурпура: загадка безвластия всевластного правителя
1
Кей Г. Г. Повелитель императоров / пер. Г. Г. Кей; Н. Х. Ибрагимова. – М., 2004.
Мрачен цвет пурпура, и государь должен быть сдержанным в благополучии, не терять разума в счастье, не предаваться гордости из-за злосчастного царского одеяния: ведь императорский скипетр говорит не о праве на полную свободу действий, а о праве жить в блестящем рабстве.
Иногда полушутя, полусерьезно специалисты по истории Византийской империи – византинисты – говорят, что в мировой истории было лишь два государства, даты рождения и смерти которых точно известны. Это конечно же сама Византия и Советский Союз. Естественно, и по отношению к средневековой империи, и по отношению к СССР такое утверждение является предельным огрублением, ведь как их рождение не было одномоментным, так и постепенный упадок, агония и в итоге гибель, растянулись на годы, а в случае с Византийской империей – на десятилетия и даже столетия. Впрочем, и в том, в другом случае существуют важные реальные даты, являющиеся крайними точками отведенного историей отрезка времени существования обеих держав, причем определиться с моментом смерти проще, чем с моментом рождения.
Что касается Византии, то датой окончания существования государства справедливо считается падение ее столицы Константинополя под кривым полумесяцом турецкого ятагана 29 мая 1453 г. С определением же времени рождения византийского государства дело обстоит сложнее, поскольку дат, в той или иной степени подходящих для начала отсчета истории Византии, несколько и каждая из них имеет свои преимущества и недостатки. Сложность обстоит прежде всего в том, что Византийская империя не столько являлась непосредственным продолжением империи Римской, сколько и была собственно Римской империей, отнюдь не погибшей в раннее средневековье, но продолжившей свое существование вплоть до 1453 г. Жители империи не заметили конца одного государства и начала другого хотя бы потому, что никакой временной лакуны, разрыва связи времен между ними не было. Падение Рима в 476 г., излюбленная точка отсчета западноевропейского средневековья, мало коснулась римского государства в его восточной части, где колесо жизни государственного организма давно уже вращалось вокруг другой столичной ступицы – Констатинополя, который современники называли Новым, или Вторым Римом. Подданные империи продолжали осознавать и называть себя римлянами (на греческий манер ромеями), а свое государство – Римской (по-гречески Ромейской) империей.
И все же можно назвать ряд дат, символически отделяющих Ромейскую империю средневековья от Римской империи античности, которым придавали важное значение и сами византийцы.
Не менее часто датой рождения Византии называют 395 г., когда, после смерти последнего правителя единой Римской империи Феодосия Великого (379–395 гг.), государство было разделено между его сыновьями на западную и восточную половины. Во главе Западной Римской империи встал император Гонорий (395–423 гг.), Восточную (Византию) возглавил Аркадий (395–408 гг.). Иногда эпохой начала собственно Византии называют также время правления отдельных незаурядных императоров – Анастасия І Дикора (491–518 гг.), Юстиниана І Великого (527–565 гг.), Фоки (602–610 гг.) или Ираклия І (610–641 гг.). А когда речь идет не столько о византийском государстве, сколько о византийской цивилизации, то и вовсе обозначают ее начало VII в., когда империя потеряла свои восточные и северные владения вследствие арабских завоеваний и славянской колонизации.
За выбором любой из приведенных или ряда опущенных дат стоит своя логика, однако очевидно одно – Византийская империя непосредственно выросла из Римской, постепенно трансформируясь и приобретая все более своеобразные черты. Вопрос о том, когда именно их количество и качество достигло некоего уровня, позволяющего заявлять о переходе от античности к средневековью, остается спорным и ответ на него зависит от того, что именно будет выбрано в качестве главных критериев, свидетельствующих о свершившемся необратимом изменении. В любом случае основание нового императорского города, долженствующего стать резиденцией правителя и со временем постепенно превратившегося в полноценную столицу государства, вполне может считаться приемлемой точкой отсчета в истории византийского государства. День рождения Константинополя – 11 мая 330 г. – является, таким образом, днем рождения Византии, а последующие важные даты, свидетельствующие о становлении самобытного государства, – вехами взросления ребенка, все больше отрывающегося от материнского тела и приобретающего обособленность, самостоятельность и самобытность.
Принять именно эту, наиболее раннюю дату (тем более имеются все основания, что сами византийцы относили непосредственное начало своей государственности ко времени правления Константина I Великого (306–337 гг.), сочетавшего режим самодержавной монархии римского домината с христианской доктриной, а церковь – с государством. Епископ Евсевий Кесарийский, биограф Константина Великого, писал: «Все части Римской империи соединились в одно, все народы Востока слились с другой половиной государства, и целое украсилось единовластием, как бы единой главой, и всё начало жить под владычеством монархии… Все и всюду прославляли победителя и соглашались признавать Богом только Того, Кто доставил ему спасение. А славный во всяком роде благочестия василевс-победитель (ибо за победы, дарованные ему над всеми врагами и противниками, такое получил он собственное титулование) принял Восток и, как было в древности, соединил в себе власть над всей Римской империей. Первый проповедав всем монархию Бога, он и сам царствовал над римлянами и держал в узде все живое…»
Именно к сфере императорского правления и, в целом, государственного устройства относится еще одна особенность Византии, позволяющая сравнивать ее с Советским Союзом и, возможно, рядом других государств XX в. Имеется в виду якобы тоталитарный характер византийского государства, который многим советским интеллигентам, в особенности историкам, напоминал советский тоталитаризм сталинского образца, или же существенно более мягкий, «вегетарианский» авторитаризм (есди угодно, тоталитаризм-лайт) брежневской эпохи. Выдающийся византинист второй половины XX в., начинавший свою научную карьеру в СССР, а закончивший, после эмиграции, в США, Александр Каждан вспоминал в автобиографическом очерке «Трудный путь в Византию»: «…в глухие сталинские времена, когда я преподавал в Тульском педагогическом институте, мой друг, которому я излагал свои взгляды на византийскую централизованную экономику, воскликнул: “Да ведь это же все, как у нас!” Он не был историком, и ему можно простить поспешное заключение. Много позднее, когда хрущевская оттепель приоткрыла щель к свободомыслию и судьба перенесла меня в Москву, моя начальница настаивала на том, чтобы я выбросил из своей книжки характеристику императора Юстиниана І, данную ему современником, писателем Прокопием Кесарийским, ибо, говорила она, всем ясно, что я пишу не об Юстиниане, а о Сталине. Прокопий, разумеется, писал не о Сталине, но, как подданный тоталитарной империи, он пользовался известным стереотипом деспотического государя, который – в известных пределах – мог быть приложим к любому деспоту».