Загадочная душа и сумрачный гений
Шрифт:
Оно и понятно. Он опасается повторения и риска вновь предстать перед своим Императором в непотребном виде. Или наоборот, конфузится и считает себя виноватым в приложении десницы к глазу своего собутыльника. Хотя собутыльник, по правде говоря, был сам во всем виноват.
Так что, пока он вращается в обществе русского самодержца, лучше его не дергать и не пытаться выводить на откровенность. Вот когда отгремят марши, фанфары и сапоги по брусчаткам, а свежий ветер унесет за горизонт дымы от корабельных салютов, тогда, ближе к завершению этого турне, и придумаем, как его разговорить.
Как любят
***
Он не был здесь четырнадцать лет. Долгих четырнадцать лет, без малго полтора десятилетия, которые сегодня как будто в мановение ока схлынули зыбкой, пенной волной, когда на самом выходе из здания вокзала его ноздри уловили это удивительное, едва не позабытое, чуть-чуть горчащае, свежее дыхание Великого океана.
И куда-то отдалились, стихли голоса окружавшего его множества людей, поблекло и стало черно-белым все это колыхающееся великолепие парадных мундиров, дамских мехов, плюмажей, золотого шитья.
И только гортанные клики больших бело-крапчатых чаек над иссине-зеленоватой водной гладью, только искрящиеся в солнечных лучах последние зимние льдины, и прямо перед ним - черно-бело-желтая стена огромных кораблей на фоне разноцветной весенней мозаики полуоттаявших сопок...
Он ВЕРНУЛСЯ! Он возвратился сюда ТАК, как когда-то, будучи совсем юношей, мечтал с князем Эспером Ухтомским. Сегодня за его спиной лежал Великий Сибирский Путь. А перед ним - Третья Российская столица. Его столица. Столица Русской Азии. И она - ЕГО по праву.
Петр прорубил в Европу окно. Ворота на юг пробила Екатерина и славные "птенцы гнезда ея" - Орлов, Потемкин, Спиридов, Суворов, Ушаков. И сейчас, достойно завершив труды и подвиги множества предков, от Ермака и Хабарова до Римского-Корсакова и Муравьева, он может, наконец, во весь голос, а не в мечтах и планах, возвестить: "Вот он, стоит перед нами, прочен и нерушим, - новый ГЛАВНЫЙ фасад Российской империи!"
Чтобы слышали эти слова все: и друзья, и недруги. И рядом, и на дальних берегах. Чтоб знали: Россия ныне возвышается у Великого Океана не как гостья, но как хозяйка. И всем должно помнить пророческие слова Новогородского князя Александра Ярославича: "Если кто из вас, господа иноземцы, с миром да торговым интересом в гости пожалует, приезжайте смело: хлеб-соль вам. Милости просим. Но ежели кто с мечом к нам войдет: тот от меча и погибнет! На том стоит, и стоять будет наша русская земля..."
Когда Государь, как вкопанный, молча замер на ступенях вокзала, всматриваясь куда-то вглубь Золотого Рога, шедший рядом с ним наместник Алексеев даже слегка опешил: ландо подано, дорожки расстелены, караул и войска построены. Что же медлит Государь? И лишь германский Кронпринц, видя растеренность на лицах многих русских сановников, тактично приложил палец к губам, всем своим видом показывая, что сейчас мешать Императору - грешно. Похоже, только он один безошибочно понял, что творилось в душе российского самодержца.
Внезапно по площади, по людям, лошадям, экипажам, по граниту и бархату, по стали и щебню, проскользила стремительная тень...
Николай, словно очнувшись,
– Боже мой! Это же орлан! В прошлый раз я его так и не увидел...
– Да, Государь. Он самый. У нас тут их много сейчас, пока льдины еще не все сошли. Вон, посмотрите, - там, на заливе.
– Да, Вижу, Всеволод Федорович. Какая могучая красота!
– и ломая весь церемониал, Император вместе с молодым Вильгельмом решительно направился мимо экипажей и гарцующих казаков конвоя прямиком к берегу, - Подайте, кто-нибудь, нам бинокль или подзорную трубу. Я желаю взгянуть на этих красавцев поближе...
***
Уезжая в Иркутск навстречу Императору, наместник Алексеев взвалил текущую подготовку к Высочайшему визиту во Владивосток, Мукден и Порт-Артур на плечи Макарова, Гриппенберга и их штабов. В Артуре как белка в колесе крутился Витгефт, а подготовка флота и всей Дальневосточной столицы по большей части оказалась в руках Моласа: Степана Осиповича доктора пока от излишних нагрузок оберегали. И вместо личных инспекций и участия, ему досталась роль высшей утверждающей инстанции.
Две недели были сумасшедшими. Проблем - выше крыши. Начиная с определения парадной диспозиции к Императорскому Смотру для нескольких десятков российских и восемнадцати иностранных крупных кораблей, из которых ровно половина, а именно - девять, были германскими крейсерами эскадры вице-адмирала Приттвица. И заканчивая различными банальными вопросами, вроде недостачи в порту и на судах фертоинговых скоб, цепных звеньев и сцепок, становых бочек, адмиралтейских якорей и даже краски для наведения должного корабельного лоска и глянца.
С краской, в итоге, пришлось принимать соломоново решение: уходящие на далекую Балтику корабли, зачисленные в эскадру адмирала Безобразова, перекрашивались в российский "стандарт" заграничного плавания: белые борт, надстройки и мачты, желтые вентиляционные дефлекторы и дымовые трубы. Последние - с черным верхом, как и стеньги. Стандартные "викторианские" ливреи над черными бортами, усилиями сотен радостных китайских и корейских "манз", которых заработок за малярный аврал вполне устраивал, натягивали на себя огромные вспомогательные крейсера-лайнеры. Остальные корабли Тихоокеанского флота подкрашивались и чинились, оставшись при этом в темно-шаровом, боевом цвете.
На многих из них, еще не завершивших восстановительного ремонта, заделывали деревянными щитами и пробками пробоины. Кое-где брусьями забирали, конопатили и закрашивали "провалы" сбитых броневых плит, срубали исковерканные фальшборты и коечные сетки, на времянку латали посеченные трубы: марафет должно было навести.
Почти все иностранцы пришли в "белых фраках с иголочки": и немецкая Азиатская крейсерская эскадра, и североамериканский отряд из трех броненосцев и двух крейсеров адмирала Уинфилда Скотта Шлея. Компанию им составляли оба больших французских бронепалубных крейсера и австро-венгерский броненосный. Лишь одинокая итальянская малышка "Эльба" смотрелась на их фоне "черной Золушкой".