Загадочная история Бенджамина Баттона (сборник)
Шрифт:
За обедом она была немногословна, а потом, слушая радио, лежала на диване с закрытыми глазами, и Энсон уже подумывал, не стеснительно ли его присутствие в столь позднее время. Но в девять часов, когда Хэгерти встал и любезно сказал, что оставит их ненадолго вдвоем, она понемногу разговорилась и стала рассказывать о своем прошлом.
– Первый мой ребенок, - сказала она, - та старшая девчушка, которую мы зовем Милочкой, - я чуть не умерла, когда узнала, что мне предстоит ее родить, ведь Лоуэлл был для меня совсем чужим. Мне даже не верилось, что у меня
Снова меж ними началось прежнее общение, которое то сближало, то разделяло их. В душе Энсона вдруг ожили воспоминания.
– Ведь ты, кажется, был помолвлен?
– спросила она.
– С девушкой по имени Долли, не помню ее фамилии.
– Я никогда не был помолвлен. Собирался один раз, но никогда не любил никого, кроме тебя, Паула.
– Полно тебе, - отозвалась она. И продолжала после короткого молчания: Теперь мне впервые хочется иметь ребенка. Понимаешь, я влюблена - наконец-то.
Он не ответил, потрясенный ее предательской забывчивостью. Должно быть, она заметила, что это "наконец-то" задело его за живое, а потому добавила:
– Ты меня тогда очаровал, Энсон, ты мог сделать со мной все, что угодно. Но мы никогда не были бы счастливы. Я слишком глупа для тебя. Я не люблю все усложнять, как ты.
– Паула снова помолчала.
– Ты никогда не обзаведешься семьей, - сказала она.
Эти слова поразили его, как удар в спину, - из всех обвинений этого он решительно не заслуживал.
– Я мог бы обзавестись семьей, будь женщины иными, - сказал он.
– Если бы я не видел их насквозь, если бы женщины не терзали нас за других женщин, если бы у них была хоть капля гордости. Если бы только я мог уснуть на время и проснуться в кругу настоящей семьи - да ведь я для этого и создан, Паула, женщины всегда это чувствовали, потому-то я им и нравился. Просто я уже не могу выносить все, что этому предшествует.
Хэгерти вернулся около одиннадцати; когда они выпили виски, Паула поднялась и сказала, что ей пора спать. Она подошла к мужу.
– Где ты был, дорогой?
– спросила она.
– Мы выпили по стаканчику с Эдом Сондерсом.
– Я беспокоилась. Думала, может, ты сбежал от меня.
Она прильнула головой к его груди.
– Он такой милый, правда, Энсон?
– спросила она.
– Необычайно, - отозвался Энсон со смехом. Она подняла голову и взглянула на мужа.
– Ну, я готова, - сказала она. Потом обернулась к Энсону.
– Хочешь увидеть наш семейный гимнастический трюк?
– Да, - сказал он, притворяясь заинтересованным.
– Ладно. Алле-гоп!
Хэгерти легко подхватил ее на руки.
– Это называется наш семейный акробатический трюк, - сказала Паула.
– Он относит меня наверх. Ну разве не мило с его стороны?
– Да, - сказал Энсон.
Хэгерти слегка наклонил голову и коснулся щекою лица Паулы.
– И я его люблю, - сказала она.
– Ведь я тебе уже говорила об этом, правда, Энсон?
–
– Он самый славный на свете, - ведь правда, мой дорогой? Ну, спокойной ночи. Алле-гоп! Видишь, какой он сильный?
– Да, - сказал Энсон.
– Я там положила тебе пижаму Пита. А теперь сладких сновидений - увидимся за завтраком.
– Да, - сказал Энсон.
VIII
Старшие компаньоны фирмы настаивали, чтобы Энсон уехал на лето за границу. Вот уже целых семь лет он, в сущности, не отдыхал, говорили они. Он засиделся на месте, надо переменить обстановку. Но Энсон упорно отнекивался.
– Если я уеду, - заявил он, - то не возвращусь никогда.
– Но это же глупо, старина. Вернешься через три месяца, и всю твою хандру как рукой снимет. Будешь здоров, как прежде.
– Нет.
– Он упрямо качал головой.
– Если я прерву работу, то уже больше к ней не вернусь. Прервать работу означает сдаться, а это конец всему.
– Давай все же рискнем. Если хочешь, уезжай на полгода, - мы не боимся, что ты нас покинешь. Без работы жизнь будет тебе не мила.
Они взяли на себя все хлопоты, связанные с поездкой. Ведь они любили Энсона, - его любили все, - и свершившаяся с ним перемена нависла над фирмой, как туча.
Рвение, которое неизменно сопутствовало всякому делу, участливое отношение к равным и подчиненным, неизменная заразительная бодрость - за последние четыре месяца нервное перенапряжение заглушило эти черты, и они сменились унылой суетливостью сорокалетнего человека. При заключении всякой сделки он стал теперь лишь обузой и бременем.
– Если я уеду, то не вернусь никогда, - сказал он. За три дня до его отплытия Паула Леджендр-Хэгерти умерла во время родов. Я тогда часто его видел, потому что мы собирались вместе плыть через океан, но впервые за долгие годы нашей дружбы он ни словом не обмолвился со мною о своих чувствах, и сам я не замечал в нем ни малейших признаков душевного волнения. Больше всего его заботило, что ему уже тридцать лет, - во всяком разговоре он искал случая напомнить об этом, а потом умолкал, словно полагая, что слова эти вызывают у собеседника череду мыслей, которые красноречиво говорят сами за себя. Подобно его компаньонам, я был поражен происшедшей в нем переменой и обрадовался, когда пароход "Париж" пустился в путь по водной стихии, разделяющей континенты, и его заботы остались позади.
– Не выпить ли нам?
– предложил он.
Мы пошли в бар с чувством приподнятости, обычным в день отъезда, и заказали четыре "мартини". После первого коктейля он вдруг преобразился неожиданно простер руку и хлопнул меня по колену с веселым оживлением, какого я не замечал за ним уже много месяцев.
– Ты обратил внимание на ту девушку в красном берете?
– спросил он.
– У нее румяные щечки, и провожали ее двое полицейских сыщиков.
– Она и впрямь хорошенькая, - согласился я.