Загадочная история XI-го самозванца
Шрифт:
Письмо его величества царя Московского к его светлости князю Шлезвиг-Голштинскому.
«Бога всемогущего, во всем все творящего и добрыми утешениями все народы охраняющего, в Светлой Троице возвеличенного и в единстве славимого Господа Бога нашего милостью, промыслом, мощью, силою и волею избранные соблюдать и содержать великую российскую державу, держа в руках скипетр истинной христианской веры, и охраняя другие увеличенные и вновь приобретенные государства, с помощью Божиею, в мире и без смятения, до века, – Мы великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович и пр. (с обычным полным титулом), державнейшему Фредерику, наследнику Норвежскому, герцогу Шлезвингскому, Голштинскому, Стормарнскому и Дитмарсенскому, графу Ольденбургскому и Дельменгорскому (объявляем) наш любезный привет.
В минувшем 1644 году – по московскому календарю 7152-м – обокрали нашу царского величества казну Тимошка Анкудинов да Костька Конюхов, которые от наказания смертной казнью бежали из земель нашего царского величества в Константинополь и там приняли мусульманство. Так как и там они совершили злые поступки, то они вновь бежали от наказания
Поэтому мы и послали к вашей любви с нашего царского величества письмом посланника Василия Шпилькина с несколькими из наших подданных, чтобы вы указали передать ему означенного нашего изменника и переслать его нам.
(До сих пор первое письмо от 31-го октября 1652 г. и второе от 5-го января 1653 г. были слово в слово схожи одно с другим. В последнем далее прибавлено) Но в минувшем году в декабре месяце прибыл к нам Петр Микляев из Новгорода и доставил нашему царскому величеству от ваших советников доказательство, что он с Иоганном фон-Гореном из Любека схватил означенного нашему величеству изменника в вашем городе Нейштадте, что ими принесена вам жалоба и сообщено о его воровстве, и что, в силу этого, вы приказали его доставить из вашего княжеского городла Нейштадта в Готторп и содержать под сильной стражей. Поэтому мы и посылаем с настоящим нашего царского величества письмом означенного Петра Микляева, чтобы вы, согласно с первым и настоящим нашим письмом, приказали передать выше означенного арестанта и нашего изменника нашим посланникам Шпилькину и Петру Микляеву и другим нашим подданным, и соизволили, через них, переслать его к нам, дабы изменник не бежал и не вызвал дальнейших беспокойства смуты. За то и наше царское величество, в свою очередь, окажем вашей любви всякую услугу, когда в этом будет необходимость.
Вор и изменник нашего царского величества по имени Тимошка – весьма низкого звания. Он сын простого торговца холстами, отца его зовут Демкою Анкудиновым из предместья Вологды, его мать- Соломонидкою, а сына, который еще жив, Сережкою. Означенный Тимошка служил в Москве в Новой четверти и обворовал нашу казну, убил свою жену и сжег ее в своем доме, вследствии чего сгорели одновременно и дома многих других людей и многим нашим подданным нанесен был убыток. Поэтому он приговорен к смерти, бежал и находится в бегах до настоящего времени, вызвав во многих странах беспокойство.
Дано в нашей царского величества столице Москве 5-го января в год от сотворения мира 7161-й (от Р.Х.– 1653-й)»
Третье и последнее письмо к его княжеской светлости по тому же поводу было отослано 17-го октября того же года, после чего пленник был передан русским.
Один из посланников, доставивших эти письма и отвезшим пленника, был, как видно из этого письма и как уже сказано, (Василий) Григор (ьевич) Шпилькин, писец, бывший сотоварищ Тимошки в канцелярии «четверти», у которого Тимошка обманным образом выманил драгоценности его жены. Когда ему однажды было разрешено видеть пленника и разговаривать с ним в присутствии нескольких знатных придворных чинов, Тимошка важною походкою выступил к нему навстречу, представился, будто он его никогда не видал, не хотел даже говорить с ним по-русски, но требовал чтобы тот говорил с ним на сарматском языке (6),которого Шпилькин не знал. Когда Шпилькин спросил: «не он ли Тимошка Анкудинов, обокравший великокняжескую казну и совершивший другие злодейства?», он ответил: «Весьма возможно, что негодяй, по имени Тимошка Анкудинов, и обокрал казну великого князя (здесь говорят «обокрасть казну великого князя» не про кражу со взломом в самой казне, но про утайку денег, которые должны были идти в казну или принадлежали казне), но его лично это не касается, так как его имя Iohannes Szuensis, по-сарматски – Шуйский. В это время он не хотел сказать, что он сын великого князя Василия Ивановича Шуйского. Когда, однако, Шпилькин еще дольше с ним стал говорить и начал напоминать ему про прежнюю его жизнь, он начал смеяться над ним и ругать его: он говорил, что
не может признать его посланником, что он, как видно из его фамилии, очевидно, торговец шпильками.
Некоторое время спустя, по выраженному им же желанию, через придворного канцлера и советника, стали спрашивать Тимошку
о некоторых пунктах, а именно: «какого он происхождения и рода? Родственник ли он
То же самое изложил он и в письме на имя патриарха. Первый московитский посланник, прибывший из Швеции, явившись к нему, стал с ним дружелюбно говорить и посоветовал ему обратиться с прошением на имя патриарха, имеющего большое влияние на великого князя и легко могущего своим заступничеством вновь вернуть ему милость; и сам посланник также обещал похлопотать. Шуйский, положившись было на слова этого русского, передал ему закрытое письмо на имя патриарха, в котором, между прочим, говорилось: «он родился русским и в крещении наречен Тимофеем (отсюда уменьшительное –Тимошка), его прельщали, чтобы он послал в страну 300 000 сабель, но ночью явился ему ангел, увещевавший его не предпринимать ничего подобного против собственного отечества и религии; он принял это к сердцу и хотел вновь в мире идти домой; недавно в Нейштадте ему снова можно было освободиться, но он не захотел этого сделать, чтобы иметь возможность представиться и с посланниками вновь вернуться в Москву».
Когда, однако, посланник вскрыл это письмо и прочел его в моем присутствии, Тимошка стал отрицать свою руку и сказал: «он ничего об этом не знает»; он показал другого рода почерк и ругал и поносил посланника так, что тот, не будучи в состоянии стерпеть, плюнул на письмо и бросил его ему в лицо. Тимошка тотчас же разорвал письмо на мелкие кусочки.
Своими непостоянными и переменчивыми речами и записками Тимошка достаточно ясно выказал, что он стоит на лживой основе. Иногда он говорил: «он – русский и сын великого князя Василия Ивановича», а в переданной записке он называл своего отца Василием Доминицианом. Между тем известно, что из трех братьев Шуйских – а других Шуйских тогда и не было в России – никто не назывался так. То опять он отрицал свое русское происхождение и писал в вышепомянутой записке: «Я могу доказать с очевидностью, что – хотя тело мое нестерпимыми муками и ослаблено – тем не менее ни из языка, ни из привычек, ни из состояния моего нельзя вывести, что я московит». Он не отпускал бороды, как другие русские. Во время долгих своих путешествий он изучил довольно сносно несколько языков, как-то латинский, итальянский, турецкий и немецкий, так что на каждом из них мог излагать свои мысли. Он умел так же писать по-русски разными почерками, меняя руку, смотря по тому, как это ему было выгодно. Грамоты, приходившие, ради него, от его царского величества к его княжеской светлости он старался представить подозрительными и старался в переданной им записке убедить нас, что эти грамоты вымышлены и фальшивы, так как они не подписаны ни его царским величеством, ни кем-либо из вельмож. «Богу и людям известно – говорил он – что каждое запечатанное письмо, подобно настоящим, лишенное подписи, не может иметь значения». Однако Тимошка ошибался, воображая, что мы не знаем канцелярских обыкновений русских. Ни одна из царских миссий или грамот к другим государям, даже никакие договоры не подписываются самим царем; считается достаточным, что они снабжены большой печатью. Бояре же и государственные советники, которые вели переговоры по данному делу, подписывают особую грамоту, относительно договоров и подкрепляют ее своими печатями, которые имеют то же значение, как если бы подпись была дана самим его царским величеством.
Когда Тимошка увидел, что хитрость и обман его разгаданы и что ему не удастся выговорить себе свободу, но что он будет, в конце концов, выдан русским, он из отчаяния думал сам себя лишить жизни. Когда он на пути в Травемюнде, где его должны были посадить на судно, проезжал мимо Нейштадта, он нарочно выбросился из повозки, упал на голову и подвалился под колесо, надеясь так покончить с собою, но так, как ехали по песку и телега сейчас же остановилась, то его невредимого снова посадили в телегу и стали еще старательнее сторожить. Позже на пути в Москву он придумывал разные средства, чтобы лишить себя жизни; но так как это заметили, то эти средства были у него отняты прилежною охраною. В общем он был все время довольно весел, вплоть до приезда в Новгород; здесь он начал печалиться и уже от Новгорода до Москвы не желал ни есть, ни пить.
Как только прибыли с ним в Москву, его немедленно же отправили на пытку. Однако во время пытки и перед смертью своею он вел себя крайне упрямо: можно было предположить, что он поступает так, или желая, чтобы его сочли за сумасшедшего, или же знал, что все равно он будет казнен, сознается ли в правде или нет; из отчаяния он хотел скорее, чем сознаться, продолжать упорствовать в начатом и продолжавшемся им обмане и злодействе, чтобы иностранные государи его постоянством в речах были подкуплены в мыслях, которые он им хитроумно внушал. На совесть свою он обращал здесь столь же мало внимания, как раньше при принятии столь многих религий; вероятно он думал: «лучше бегом попасть в ад, чем идти туда шагом».