Загадочная Пелагея

Сухаревич Василий Михайлович

— Сделаем, мальчики?

— Плевое дело? — ответили ангелы, они подняли черепную коробку клиента, выбрали лишние мозги и несколько небрежно прихлопнули ее. С тех пор у гориллы лоб явно приплюснутый, а разум примитивный.

Но вот появился человек. В те времена он еще был покрыт шерстью и носил хвост, но уже и тогда многое о себе мнил. И с богом он заговорил дерзко:

— Мне эта штука уже ни к чему! — сказал он, махая кончиком своего хвоста под носом у бога. — Уберите к чертям это излишество!

— Как ты смеешь так разговаривать и поминать здесь, при мне, нечистую силу! Убирайся вон!

— Ах, так! Ну, я и без вас обойдусь? — Человек вырвал из рук ближайшего архангела меч и сам отсек себе хвост, причем так аккуратно, что любой человек на собственном теле может обнаружить лишь небольшой хрящик — остаток хвоста. А сам хвост подобрала нечистая сила, и с тех пор черти появляются

на людях только с хвостами.

Вторая просьба человека была еще более дерзкой.

— Не желаю ходить волосатым? Снимите с меня лишнюю шерсть. Теперь уже так не носят!

— Но тебе будет холодно. Еще два ледниковых периода предстоят.

— Плевать? Лучше немного померзнуть, чем получить кличку какого-нибудь неандертальца или троглодита?

Господь колебался. Он, видимо, предвидел, как трудно будет достать теплое белье или, скажем, дубленку. И снимать волосы не торопился. А человек подошел к горну и сам себя стал осмаливать. Именно с тех пор с мужских тел растительность удалена неровно.

— Замерзнешь? — невольно вздрогнул бог.

— Не беспокойтесь? Оденусь и без вас. — И человек гордо шагнул из ателье.

— Какой нахал? — сказал подхалимским голосом серьезный ангел.

— Он может и на бога начихать, — высказал дерзкое предположение ангел-озорник.

А бог-то уже знал, что человек так и поступит. И он задумал страшную месть.

— Женщина, пойди сюда? — сказал он крохотному, нелепому, но тоже мохнатому и хвостатому существу, сжавшемуся в уголке. — Ты видела этого наглеца. Сейчас мы тебя приготовим, и ты станешь его женой. За дело, ангелы?

Ангелы — на то они и ангелы — сделали свою работу блистательно. И хвост ампутировали и осмолили ее более тщательно, чем мужчина опалил сам себя, с истинно ангельским усердием.

— Отлично? Теперь ты его догонишь и будешь ему говорить…

Но женщина прервала божий инструктаж и сама залепетала:

— Тупица? Хвастун? Зазнайка?

Ангелы возликовали:

— Да она сама все знает? Врожденный дар. Это, видно, у нее в крови?

А бог, который все провидел, сказал:

— Иди в мир, божественное создание. Всегда следуй за мужчиной. И знай: даже когда этот гордец отречется и от бога и от черта, ты станешь для него и тем и другим? И пока ты с ним рядом, он будет знать свое место. У тебя под башмаком? Счастливого пути?

УЕДЕТ ЛИ ДОКТОР ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ?

Дорогие товарищи, я надеюсь, вы меня простите, что я выступаю перед вами в костюме Добчинского! Но наш уважаемый художественный руководитель Корнелий Сократович опасается, что если я скажу речь и потом начну одеваться и гримироваться, то надолго задержится спектакль. А речь эту надо обязательно сказать и непременно вот так, при всем честном народе. Такого мнения и все актеры нашего как-никак народного театра, и я в том числе. Мы считаем своим долгом сообщить всем жителям поселка Жимерки (ну, если не всем, то лучшим из них, которые ходят на спектакли своего родного театра) пренеприятное известие. Хорошо знакомый всем вам доктор Юрий Николаевич Иванов написал заявление об уходе из нашей поликлиники и больницы. А как сообщила мне его квартирохозяйка Агафия Тимофеевна', он уже и вещи начал собирать. Уезжает. (В зале гул неодобрения.) Реакция ваша правильная — полное недоумение!

Я не собираюсь попрекать Юрия Николаевича ни нашей лаской, ни нашим хлебом-солью и тем более возрождать старый жимерский обычай. Многие пожилые люди, видимо, хорошо еще помнят, как встречались, бывало, у нас на базаре две хозяйки, ставили кошелки на рундуки, а то и прямо наземь и начинали строчить друг дружку, как из пулеметов: ах, ты такая-сякая да разэтакая. Это так и называлось: срамить на базаре. Всю родню, всех друзей и знакомых, бывало, переберут, дегтем перемажут… Вспомнишь — и кажется, тыщу лет назад это было. А видел я такое сам еще эдак они аки дым от лица огня. И сейчас взял я слово вовсе не для того, чтоб укорять вас, дорогой Юрий Николаевич-, а затем, чтоб рассказать вам на прощанье, как мы полюбили вас, как и за что так высоко оценивали (голоса: «А он здесь?» «Да вон сидит под портретом Тимирязева!» «Вместе с супругой!»)

Начну с себя. Вскоре после того как приехал к нам этот совсем еще молодой доктор — примерно года три тому назад, — случилась со мной вот какая оказия — обморок. Прибежал чуть свет в поликлинику, меряют мне давление,

говорят — студенческое, снимают кардиограмму — то же самое. Выходит, по аппаратуре, здоров как бык. Посылают к нему на осмотр. А он внимательно поглядел все анализы, все кардиограммы и спрашивает: «На что жалуетесь?» Я рассказываю: так, мол, и так, встал ночью, чувствую, худо мне. Подошел к зеркалу, гляжу: лицо белое, как рубаха. Потом как провалился. Оказывается, упал. Очнулся — на полу лежу. Поднялся, чувствую, все прошло. И что же говорит мне этот доктор? «А может быть, вы первый раз в жизни бросили на себя объективный взгляд и не выдержали?» Я настроился на похоронный лад, а меня невольно смех разбирает. Не пойму, и как он догадался, что я большой любитель юмора. Ведь я же все юмористические журналы, начиная еще с «Сатирикона», собираю, у меня в картотеке одних анекдотов тысяч семь наберется. Но кто юмор любит, тот анекдотов не рассказывает. Он каждое слово старается так повернуть, чтобы оно искру давало и, как жаворонок, трепетало от веселья и радости. Вот точно такой юмор и Юрия Николаевича. Дерзновенный, смелый, неожиданный. Выслушал он меня тогда внимательнейшим образом и говорит: «Ничего серьезного!» «Но я теряю сознание!» Он очень эдак сурово спрашивает: «А может, оно у вас вообще не прочно держится?» Тут уж я не выдержал и расхохотался, а он продолжает: «Если говорить серьезно и даже философски — ясно одно: разрушение организма идет вполне нормально. Человек вы возраста преклонного, много испытаний и переживаний выдержали, организм у вас изношенный. Вот и закупорился какой-нибудь сосудик мозга — только и всего. Давайте способ лечения выбирать вместе. Я могу выписать сейчас вам лекарств, таблеток, процедуры назначить, вы начнете круглые сутки лечиться, а значит, день и ночь смерти ждать. Со смертью ведь как обстоит дело — или ты ее боишься, или она тебя, третьего не дано. Так, может, изберем второй путь: наплюем на эту фигуру-дуру и будем жить в свое удовольствие?» И что же вы думаете, вылечил-таки меня доктор. С тех пор даже не засвербило у меня нигде. Желающие могут проверить, зайдите к нам на почту, спросите: брал ли техник по телеграфным аппаратам Ладушкин Егор Петрович хоть один бюллетень за последние год-два? И все скажут: ни разу не болел Петрович. А все это ваша психотерапия, дорогой Юрий Николаевич! (Тут встает в третьем ряду полная, румяная, вальяжная женщина и перебивает оратора.)

— Что верно, то верно. Есть у него подход к людям! Возьмите мою мать. Все про нее говорят: мрачная женщина. А почему? Да потому, что она в жизни всего недополучила. Смолоду вбила она себе в голову, что нос у нее утиный — и все ее беды отсюда. Только в двадцать девять взял ее за себя вдовец с шестью детьми, а сам ушел на фронт и погиб. И она шестерых чужих и меня, седьмую, родную, честно поднимала одна-одинешенька. Да она только с год как впервые спину разогнула, когда я на повариху выучилась и стала в чайной работать. Она к многолюдству привыкшая, а теперь все, одна и одна. И поэтому на всех молодых, веселых, красивых, что проходят мимо нашего дома, глядит она сердито, должно, просто завидует, других причин нету. И вот, представьте себе, слегла она. Вызываю доктора. А мама уже пятые сутки лежит, смотрит в стену. С утра оделась во все чистое, явно помирать собралась. Мне доктор шепнул: «Оставьте нас!» Что он ей поначалу говорил — не знаю, тихо беседовали. Только потом прислушалась, батюшки-светы, крик и гвалт. Маманя кричит: «Много ты в грибах понимаешь! Сопляк!» Он свои доводы. Вдруг врывается маманя ко мне в горницу в своей покойницкой рубахе, хватает из буфета тарелку и нырь в подвал. Гляжу: вылезает с грибами — и к доктору: «На, пробуй и сам скажи!» И что же вы думаете сделал доктор? Отведал грибов, закрыл глаза, помолчал и сказал всего два слова: «Нет слов!» А маманю как будто живой водой сбрызнули. Ожила. А меня отозвал Юрий Николаевич в сторону и говорит: «Никаких ей лекарств не надо, с ней надо беседовать, беседовать — и все!» И что же вы думаете, поставил старуху на ноги! Я теперь с утра и вечерами провожу с ней профилактическую беседу. Соседей своих упросила: нет-нет да и поговорите с моей мамашей. Крепенькая она теперь у меня, как огурчик! И все потому, что узнал доктор, что ей по ее летам надобно.

Егор Петрович: Да разве один такой случай в его практике! За полгода, считай, не более того, завоевал наш доктор все Жимерское. И не только как доктор, но и как человек! Одно изгнание Федьки Балягина чего стоит!

— Тут я должен сказать: всю эту драчку я от начала и до конца наблюдал. (К сцене пробирается разбитной паренек Аркадий, известный всему поселку слесарь-сантехник.) — Давай, Аркадий, давай! — приободрил его Егор Петрович. — Хоть все это знают, но всем, думаю, приятно будет еще раз про это происшествие послушать.