Заговор адмирала
Шрифт:
— О чем ты думала? — спросил Шелленберг и, наклонившись, поцеловал её волосы.
— Так, я вспоминала. Свою немецкую бонну, графиню Шантал, которая воспитывала меня. Одно время я считала её надоедливой старой девой в черном, позднее относилась к ней с нежностью, как к матери, а теперь тоскую. Я желала бы, чтобы она оказалась рядом со мной, но это невозможно. Это она мечтала, чтобы я стала королевой. Правда, не Венгрии, а Англии.
— Время сильно изменилось, теперь быть королевой — совсем не то, что даже полвека тому назад.
— Я не могла себе представить, что мне когда-нибудь придется задуматься об этом.
— Должен тебе сказать, — отозвался Вальтер, — что я, когда был мальчишкой-студентом без гроша за душой, тоже не мог себе представить, что
— Надо благодарить фюрера, — Маренн грустно улыбнулась, — что юноша-студент возвысился, а Габсбурги, напротив, пали.
— С Габсбургами это печальная заслуга красных, — возразил Шелленберг. — Что же касается меня, да и всей Германии, то на определенном этапе наша партия, служившая возрождению и сопротивлению красной чуме, теперь сама превратилось в орудие разрушения. Само начало Второй мировой войны стало приговором для Германии, ибо было понятно, что Англия и Штаты не смирятся. Они окажут сопротивление. А они умеют драться, что бы о них ни говорили с пренебрежением наши политики. Тот самый древнегерманский дух, который превозносит доктор Геббельс, присущ и англичанам в полной мере, но если бы не Сталин, пожелавший участвовать в разделе мира, фюрер едва ли решился бы на такую авантюру. Теперь уже поздно сожалеть. Теперь пора действовать, — он помолчал немного, а затем спросил почти безразлично: — Ты, наверное, хотела бы вернуться домой? Я отправил водителя по делам, но могу попросить Ральфа отвезти тебя.
Конечно, Маренн должна была ехать, но ей очень не хотелось, поэтому она только пожала плечами:
— А ты останешься здесь? А вечером?
— Да, я теперь живу здесь, — мягко ответил Вальтер, — я окончательно ушел от Ильзе. Мне пришлось ей сказать, что никаких чувств, кроме дружеских, я к ней не испытываю, что я люблю другую женщину. Ильзе давно подозревала, и все это не стало для неё откровением, но смириться с присутствием другой женщины в моей жизни она не собирается. Это было бы оскорбительно и для Ильзе, и для меня, так что лучше расстаться.
— А как же Клаус?
— Я буду видеться с ним. Как же иначе? В конце концов они оба — и он, и Ильзе — будут продолжать жить на мою зарплату.
— Что ж, тогда я могу с полным правом приехать к тебе вечером, — решила Маренн. — А сейчас пусть Ральф меня отвезёт. К тому же он сможет лишний раз увидеться с Джилл. Она ведь тоже отправится на работу только во второй половине дня.
— Я скажу Ральфу об этом, — Вальтер улыбнулся. — Мне кажется, что такая мысль ему понравится.
Вечером «королева» из рода Габсбургов снова была у Шелленберга, в том же жилом флигеле.
Постельное белье тонкого шёлка было прохладным, и Маренн казалось, что её обнаженное тело скользит по простыням, не сминая их. Ласка Вальтера, его объятия, поцелуи, ответный жар, охвативший её, — всё слилось в едином ощущении наслаждения и полной отрешенности от времени, от реальности, от самой себя. Языки пламени плясали в камине за полупрозрачным пологом кровати. Спутанные волосы Маренн временами закрывали этот вид, густыми прядями падая ей на лицо, но когда она отбрасывала их назад, желто-красные искры огня казались ей необыкновенно яркими, своим цветом отражавшими всю полноту испытываемых ею ощущений.
Когда страсть стала угасать, Маренн вдруг ощутила всю глубину и трепетность того чувства, которое испытывал к ней Вальтер, и сердце сжалось внутри так, что, казалось, остановилось. У неё перехватило дыхание, слезы выступили на глазах, но уже не от контраста цветов, а от ощущения счастья — полного, безмятежного блаженства. Он лег рядом с ней, она обвила рукой его шею, прижавшись лбом к влажному от выступившего пота плечу. Маренн и Вальтер молчали, боясь произнести хоть звук, чтобы не спугнуть то волшебное ощущение близости, которое оба испытывали. В камине потрескивали, догорая, поленья. В темном проеме окна крупными хлопьями падал снег, и снежинки выглядели оранжевыми, отражая
— Мы часто бываем неблагодарными, сами того не понимая, — наконец произнесла Маренн. — Только много лет спустя вдруг осознаем свою черствость.
Она откинулась на подушки и посмотрела вверх, на тюлевый полог, собранный под потолком пышной розой.
— Ты о своей бонне? — спросил Шелленберг, лениво наклонился к небольшому столику у кровати и взял сигарету из пачки. Прикурив, передал её Маренн.
— Спасибо, — кивнула женщина. — Да, о ней.
Прикурив вторую сигарету, Вальтер затянулся сам и, протянув свободную руку, снова привлек Маренн к себе.
— Она могла позволить себе быть счастливой, не думая ни о чем. Быть такой же счастливой, как я сейчас. Ведь барон фон Розенберг, кирасирский полковник, любимец Франца Иосифа, который в молодости сватался к ней, так и остался холостяком. Он снова сделал ей предложение незадолго до того, как мой приёмный отец привез меня в Вену, и только после вторичного отказа женился на певице Венской оперы. А мой приёмный отец? — Маренн пожала плечами. — В детские годы я никогда не задумывалась, каково было ему из-за нежданно-негаданно свалившихся на него забот о чужом ребенке рисковать своим собственным семейным счастьем. Да, несмотря на разрыв со своей невестой Мадлен, которая не пожелала смириться с моим существованием, Фош всё-таки нашёл себе подходящую женщину, а затем у него появились свои дети. Конечно, они ревновали его ко мне, и это отравляло ему жизнь. Никто не заставлял его особо задумываться о моей судьбе. Франц Иосиф сказал: «Ну, раз привезли её, то оставляйте. У нас много дворцов, да и фрейлин хватает. Мы найдём, где девочке жить и кому о ней позаботиться». Другой бы оставил. Ну и что, что погибший друг просил его этого не делать. Ну и что, что девочка была напугана и плакала. Оставил бы и поехал бы устраивать свою жизнь. Но он поступил иначе. И Гизелла тоже иначе распорядилась своей жизнью — не так, как многие другие дамы Вены. Я только во взрослом возрасте испытала огромную благодарность к ним обоим, — призналась Маренн негромко. — Я стала благодарна им, когда сама многое узнала в жизни: любовь, а затем горечь потерь и измены! — говоря это, женщина снова прижалась к Вальтеру, чувствуя тепло его тела. — Я поняла их жертвы. И поняла, как необдуманно поступала, какую доставила боль, во всяком случае, своему приёмному отцу. Но только вот попросить прощения мне уже не у кого. Он не дождался моего возвращения в Париж, моих запоздалых признаний. Заболел от тоски и умер. И это несмотря на то, что вся Франция боготворила его, превозносила его победу. Иной бы купался в славе, ведь о Фоше говорили, что он равен Бонапарту. К сожалению, ничто не могло его успокоить и излечить ту рану, которую я нанесла. Я опоздала. Приехала уже к могиле. К великолепному склепу в Доме инвалидов, в котором покоилось его разбитое сердце. Надеюсь на то, что с небес он смотрит на меня и знает, что я раскаиваюсь.
Голос у Маренн дрогнул, и Вальтер, успокаивая любимую, поцеловал её в висок:
— Я думаю, твой отец ни в чем не упрекал тебя. Он слишком любил тебя для этого. Если он кого и винил, то только себя. Но ему выпал выбор, какой достается только великим людям. Выбор между любимой дочерью и самой Францией. Он все сделал правильно. Он сделал то, к чему шел всю жизнь. Но большие свершения требуют ничуть не меньших жертв. И он пожертвовал самым дорогим — твоей привязанностью, твоей любовью к себе. Я думаю, он был уверен, что время примирит вас, только не дождался этого времени.
— Это правда, — согласилась Маренн.
На несколько мгновений снова воцарилось молчание. В спальне стало очень тихо. За окном шумел ветер.
Вдруг в соседней комнате зазвонил телефон. Вальтер, поцеловав Маренн в губы, встал, накинул халат:
— Это наверняка рейхсфюрер.
— Рейхсфюрер бодрствует в такое позднее время, — Маренн даже не спросила, просто недоуменно пожала плечами.
— У него много забот. К тому же пока бодрствует фюрер, он не может покинуть свой пост, никто из нас не может.