Заговор «Аквитания»
Шрифт:
– Приношу извинения, мой друг. Все идет так, как я и предвидел!
– Не знаю, что у вас на уме, – заметил Делавейн, – но у этого человека были на то причины. Этот морской офицер, этот зять, считает, что Конверс подстроил убийство Холлидея.
– Конечно! Отлично!
– Да прекратите же орать! – раздался крик хищника на льду заснеженного озера.
– Еще раз прошу принять мои глубокие и искренние извинения, мой генерал… И это – все, что сказал морской офицер?
– Нет, он объяснил командующему базой в Сан-Диего, что Холлидей перед отъездом рассказал ему, что намерен встретиться в Женеве с человеком, который, по его мнению, участвует в нелегальных экспортных операциях, в результате которых грузы попадают по незаконным адресам. Этот адвокат представляет интересы
– Жульничество!
– Но с чьей стороны, сабра? И заметьте, сила вашего голоса – еще недостаточный аргумент.
– Не сомневайся, я прав. У этого Конверса повадки скорпиона.
– И что это должно означать?
– Вы не видите? А Моссад видит!
– Моссад?
– Да! Я переговорил тут с нашим специалистом, и он согласился насчет моего чутья – признал, что есть такая возможность. Генерал, вам, прославленному воину, я не стану врать, у человека из Моссад есть информация, которая позволяет думать, что Конверс, может быть, искренне стремится сотрудничать с нами, но, когда я сказал, что чую здесь тухлинку, он признал и иную, хотя и маловероятную, возможность. Вольно или невольно, но Конверс может оказаться агентом своего правительства!
– Значит… провокатор?
– Кто знает, Маркус. Слишком уж гладкая у него легенда. Во-первых, запрет на допуск к его документам – это о чем-то говорит. Второе – он одобрительно отозвался о смерти врага – не его, а нашего – и тут же заявил, что убитый был его врагом, – сказал легко, как по заученному. И наконец, этого Конверса якобы считают организатором убийства в Женеве – как раз в удобный для него момент… Мы имеем дело с аналитическими умами, которые тщательно продумывают каждый ход и любую пешку норовят провести в ферзи.
– Но все, что вы сказали, можно истолковать и в противоположном смысле. Он вполне может оказаться…
– Нет, не может! – выкрикнул Абрахамс.
– Почему, Хаим? Почему не может?
– В нем нет душевного порыва, нет огня! Истинно преданные делу так себя не ведут! Мы не умничаем, мы действуем!
Некоторое время Джордж Маркус Делавейн хранил молчание, которое израильтянин предпочел не нарушать. Наконец с другого конца телефонной линии до него донесся холодный спокойный голос:
– Приезжайте на завтрашнюю встречу, генерал. Выслушайте его и будьте с ним крайне любезны; подыгрывайте ему. Но он не должен покинуть дом без моего приказа. Возможно, он никогда его и не покинет.
– Шолом, мой друг.
– Шолом, Хаим.
Глава 14
Валери подошла к стеклянной двери своей мастерской и взглянула на спокойные, залитые солнечным светом воды Кейп-Энн. Ей тут же припомнилась лодка, бросившая якорь напротив ее дома несколько дней назад и нагнавшая на нее такого страху. Шлюп этот больше не возвращался, и все связанные с ним тревоги отошли в прошлое, оставив, однако, множество вопросов. Стоит ей прикрыть глаза, и она видит человека, выходящего из освещенной каюты, огонек его сигареты и по-прежнему теряется в догадках, что делал этот человек, о чем он думал. Потом ей на память приходят освещенные неярким утренним светом фигуры двух людей в темной рамке стекол ее бинокля, разглядывающих ее в более сильный бинокль. Вопросы. И нет ответов. Новички, подыскивающие безопасную бухту? Любители, бороздящие темные прибрежные воды? И снова – вопросы. И снова – без ответов.
Как бы там ни было, все это – в прошлом. Короткий неприятный эпизод, который дал толчок ее мрачному воображению – демонам, преследующим ее в поисках логических решений, как сказал бы Джоэл.
Валери вернулась к мольберту и, откинув прядь длинных темных волос, наложила последние мелкие мазки рыжей умбры на пробившуюся сквозь песок траву. Отступив на шаг, она внимательно осмотрела работу и в пятый раз поклялась себе, что картина завершена. Еще один морской пейзаж. Начав как маринистка, она так и не отошла от этой темы, и теперь ее полотна, к счастью, начали пользоваться спросом. Конечно, некоторые бостонские художники, из тех, чьи картины продаются в киосках
И опять-таки, не так уж много художников имеют дом на берегу морского залива с пристроенной к нему мастерской двадцать на двадцать футов, с застекленными дверями и таким же потолком. Остальная часть этого своеобразного, но запущенного дома на северном берегу Кейп-Энн не очень-то использовалась. В его архитектуре смешались различные стили прибрежных построек: множество тяжелых деревянных завитушек, выцветшие резные балконные перила и огромные, выходящие на залив окна, ими приятно любоваться снаружи, в них приятно смотреть на водную гладь, но в эти окна отчаянно дуло зимой, когда с океана неслись пронзительные ветры. Не помогали ни замазка, ни заклейка окон – природа взимала плату с тех, кто любовался ее прелестями.
Именно о таком доме мечтала Валери много лет назад, когда, закончив школу изящных искусств в Париже, она бросилась на покорение артистического мира Нью-Йорка, через Гринвич-Виллидж и Вудсток [43] , и столкнулась с суровой реальностью. Материальное положение обеспечивало ей хоть и небогатое, но вполне сносное существование, пока она три года училась в колледже и еще два – в Париже. Отец ее был неплохим художником-любителем, который всегда жаловался, что ему не хватило смелости целиком и полностью посвятить себя искусству, окончательно порвав с архитектурой. Именно поэтому он и морально и материально поддерживал единственную дочь, жил ее успехами и всячески одобрял избранный ею путь. А ее мать – женщина с сумасшедшинкой, вечно чем-то увлеченная, всегда и все поддерживающая, – делала ужасные фотокопии ее ранних, незрелых работ и посылала их сестре и кузинам в Германию, сопровождая пространными письмами с бесстыдной ложью о музеях и картинных галереях, якобы приобретавших эти шедевры по баснословным ценам.
43
Гринвич-Виллидж – район Нью-Йорка, известен с XIX века как колония художников; Вудсток – поселок на востоке штата Нью-Йорк, известен как место проведения художественных выставок и фестивалей.
«Сумасшедшая берлинка, – любовно называл ее отец, так и не избавившийся от сильного галльского акцента. – Посмотрели бы вы на нее во время войны! Мы боялись ее до смерти! Так и думали, что однажды ночью она заявится в штаб с пьяным Геббельсом или обкуренным Герингом в связке и спросит, не нужен ли нам Гитлер».
Отец ее был связным «Свободной Франции» между союзниками и немецким подпольем Берлина. Француз до мозга костей, парижанин, говорящий по-немецки, был заброшен в Шарлоттенберг, откуда координировалась деятельность берлинского подполья. Позднее он часто говорил, что улаживать дела с экспансивной и одержимой безумными идеями «фройляйн» было труднее, чем скрываться от нацистов. И все-таки через два месяца после окончания войны они поженились. В Берлине. Их семьи не общались друг с другом. Ее мать любила говорить: «У нас два маленьких оркестра. Один играет прекрасный венский шницель, другой – белый соус из оленьего помета».
Сыграла ли какую-нибудь роль эта неприязнь между семьями – они никогда не говорили, но парижанин и берлинка эмигрировали в Сент-Луис, штат Миссури, Соединенные Штаты Америки, где у берлинки оказались дальние родственники.
И снова – жестокая реальность. Испуганный, в слезах, отец прилетел в Нью-Йорк и открыл Валери ужасную правду. Его любимая сумасшедшая берлинка уже много лет неизлечимо больна. У нее рак, и нет никаких надежд на выздоровление. Он истратил буквально все свои деньги, включая и стоимость заложенного и перезаложенного дома на Беллфонтейн, чтобы продлить ей жизнь. Даже возил ее в клинику в Мехико. Все напрасно. Ему оставалось только рыдать, и рыдал он, конечно, не о понесенных денежных потерях. А она могла только поддержать отца и спросить, почему он не сказал ей об этом раньше.