Заговор францисканцев
Шрифт:
– Фра Конрад! Какая приятная неожиданность! – Высокий монах обхватил его за плечи и прижался к его щеке своей сухой щекой. – Мир тебе, брат.
– И тебе, Лодовико. Рад видеть, что ты здесь по-прежнему библиотекарь. А то я уже повидал столько новых лиц, что подумал, не попал ли в чужое братство!
– Ив моем собрании найдешь перемены, – отозвался библиотекарь.
Конрад оглядел шкафы: они занимали вдвое больше места, чем ему помнилось. Отметил он про себя и словечко «мое» – повсюду здесь преобладало чувство собственности.
Несмотря на сердечную встречу, темное шершавое лицо Лодовико оставалось бесстрастным,
Конрад успел позабыть этот плоский нос, тяжелые веки и необычайно высокий лоб, наводивший на мысль, что мать Лодовика сплюснула ему голову, когда он еще лежал у нее во чреве. Его лицо напоминало маску – скорее идею художника о том как должен выглядеть мужчина, чем живого человека. Послушники за глаза звали его Fra Brutto-come-la-Fame – Брат-страшный-как-голод. Кстати, и в трапезной Лодовико не было, так что неудивительно, если за эти шесть лет, пока Конрада не было, библиотекарь заметно располнел.
В сравнении с библиотеками больших монастырей черной братии или университетов, комната над северной аркадой Сакро Конвенто казалась всего лишь пристройкой – да, возможно, ею и была. Она служила не только библиотекой, но и помещением для писцов, и в каждом отделении имелся столик с набором писчих принадлежностей, однако крошечные окошки, еще затемненные частым свинцовым переплетом, пропускали слишком мало света для чтения и переписки книг. Сейчас все столы пустовали. Конрад догадался, что писцы заканчивали работу до полудня, пока утреннее солнце освещало выходящую на восток библиотеку.
Святой Франциск не осуждал знание как таковое, но и не поощрял своих духовных сыновей к учености, полагая ее и ненужной, и опасной: ненужной, потому что братья и без нее могли достичь спасения души, а опасной, поскольку она вела к гордыне ума. Элиас возводил Сакро Конвенто вскоре после кончины святого, когда его желания еще имели вес в глазах последователей. Но даже этот мирской брат не мог предположить, что за двадцать пять лет его орден станет одним из оплотов учености христианского мира.
Да и сам Конрад не удержался от восхищенного вздоха, вспоминая, что преподаватели их ордена считались в Париже, Оксфорде, Кембридже, Болонье и Падуе лучшими умами церкви: Одо Ригальди, Дуне Скотус и Роджер Бэкон соперничали с самыми блестящими монахами-проповедниками – Альбертом Великим и Фомой Аквинским. Разумеется, в переносном смысле. Братья минориты не состязались с братьями проповедниками, несмотря на ревнивые попытки светских богословов стравить два ордена между собой.
Отвлеченный размышлениями, Конрад упустил несколько фраз, произнесенных Лодовико. Библиотекарь взял его под руку и провел вдоль стены, где выстроились в ряд запертые застекленные ящики – возможно, хранилища для самых драгоценных рукописей. За ними, в самом углу, стояли высокие шкафы, также запертые железными замками.
– Ты был ему близким другом, и, я уверен, записка тебя заинтересует, – Лодовико. – нашли ее после смерти фра Лео под его рясой, но составлена она была сразу после того, как раны Христовы запечатлелись на теле нашего благословенного учителя.
На крючках над застекленными ящиками висело несколько пар белых перчаток. Лодовико надел одну и жестом предложил Конраду последовать его примеру. Затем, отперев ящик, вынул изношенный кусок кожи и бережно развернул его на ладонях. Грубый пергамент, десятилетиями
Библиотекарь бережно повернул лист к Конраду. Это был, в сущности, обрывок шириной в полную страницу, но в длину не больше мужской ладони. Обе стороны были покрыты записями, оставленными несколькими разными руками, красными и черными чернилами. Увидев, что Конрад с трудом разбирает почерки, библиотекарь сам прочел вслух крупные буквы на лицевой стороне:
Да благословит и охранит вас Господь! Да осияет вас Господь ликом своим и да будет к вам милостив! Да обратит Господь к вам лик свой и дарует вам мир!
Конрад узнал Благословение священников из Книги Чисел; эти слова повторял над ним епископ Ассизский, посвящая в сан. Под словами Моисея писавший добавил постскриптум: «Благослови Господь тебя, брат Лео», – подписал благословение греческой буквой «тау», такой высокой, что перекрестье пришлось между букв имени Лео.
Конрад протянул к листу овечьей кожи руку в перчатке:
– Можно?
Библиотекарь переложил обрывок к нему на ладони так нежно, словно возвращал в гнездышко птичье яйцо. Конрад поднес лист к ближайшему окну. На обороте он увидел мелкую запись, в которой узнал руку Лео. Кажется, там был записан хвалебный гимн, возможно, продиктованный секретарю самим святым Франциском.
Свят Господь, единственный наш Бог.Ты творишь чудеса...Ты велик, всеблаг,Ты высшее благо...Ты есть любовь,Ты есть мудрость,Ты есть смирение.Ты – терпение,Ты – красота,Ты – мир душе,Ты – радость,Ты – справедливость...Ты есть вечная жизнь, великий и чудный...милосердный Спаситель.Хвала была великолепной и вдохновенной, однако Конрада она разочаровала. Ни намека на видение серафима, вдохновившего сей восторженный порыв. Он снова перевернул лист, и Лодовико указал ему на несколько приписок, сделанных мелкими буквами, но красным цветом. Две коротких фразы под и над «тау» свидетельствовали, что благословение и символ начертаны рукой самого Франциска.
– Должно быть, фра Лео добавил эти примечания позднее, – пояснил библиотекарь.
Почерк наверняка его – еще мельче, чем у его учителя, если такое возможно. Лодовико проследил пальцем более длинную приписку над благословением, сделанную теми же красными чернилами и той же рукой. Не дождавшись отклика Конрада, он сам начал читать через его плечо:
– «Блаженный Франциск за два года до смерти на сорок дней удалился на гору Ла Верна, дабы почтить Блаженную Деву Марию, матерь Божью, и архангела Михаила. И Господь возложил на него свою руку. После видения и слов серафима и запечатления на теле его ран Христовых он сложил хвалу, записанную на обороте этого листа, и записал ее своей рукой, благодаря Господа за милость, ему ниспосланную».