Заговор красного бонапарта
Шрифт:
Тухачевский взглянул на Уборевича и оба поняли старика. — А видите ли, товарищ Дегтярев… Как вас по имени, отчеству? — Платон Евсеич.
— Да, Платон Евсеевич… Нам тоже все это нелегко для всех объяснить. Военное дело, сами знаете, молчаливое дело. Не можем мы кричать, что враги и какие именно на нас броситься собираются… Вы — человек старый, бывалый. Помните, как ни в японскую, ни в великую войну Россия не была готова. И сколько из-за этой неготовности зря положили людей… Ну, так вот, теперь нам грозит война еще более страшная. Это я вам лично говорю, Платон Евсеевич. Как старому, опытному человеку, нашему конструктору. И не для пересказа дальше… Так вот и думаем все мы, — кого страна поставила защиту подготовить, —
Внимательно слушавший старик, медленно кивнул головой.
— Это точно. Такого позора, как под Цусимой, да в Восточной Пруссии, да под Карпатами нам более не надоть.
— Вот вы и сами это чувствуете. А теперь ведь война изменилась. Не по-суворовски: «пуля дура, штык молодец». И не заваливать колючую проволоку телами… Теперь нужно воевать не столько кровью, сколько металлом… И если крестьянину теперь кос не хватает, зато в будущей войне он не будет вынужден с голыми руками на пулеметы лезть. А насчет Испании вы не беспокойтесь — много мы туда не даем: самим нужно. Для нас Испания вроде военного полигона: проверка нашего нового оружия. И если на той войне, на чужой крови, выяснятся недостатки наших самолетов, танков, оружия — мы тогда заблаговременно до нашей войны сумеем все нужное исправить и наладить. Мы туда не столько ребят, сколько свои машины посылаем. Товарищ Сталин дал ясную директиву, утверждая план помощи Испании — «подальше от артиллерийского огня»… Так что, для нас Испания это только проверка нашей подготовленности. Вы, как старый, бывалый человек, знаете, что недостаток подготовки в мирное время — на войне кровью оплачивается… А мы хотим народную молодую кровь сохранить. Ведь и без того ее много за эти 25 лет пролилось. Пусть лучше теперь пот и даже слезы льются, чем потом кровь. Вот поэтому мы теперь и не боимся напряжения, и хлеб и нефть запасаем. Потом поздно будет… Конечно, простой народ этого понять, не может. Ему, — как говорится, — «вынь, да положь». Ну, мы все о будущем думать должны. Спасибо вам, Платон Евсеевич, что вы мне откровенно про ваши сомнения сказали. Я вам тоже так же откровенно отвечаю. Если вам случится, — потолкуйте обо всем этом с вашими рабочими. Вам ведь теперь ясно, почему такое напряжение необходимо для страны.
Старый мастер с чувством уважения и благодарности поглядел на серьезное, твердое лицо Тухачевского.
— Чего ж тут не понять? Все понятно, Ваше Превосходительство, товарищ маршал (Тухачевский и Уборевич переглянулись, скрывая улыбки), а только… вправду ли война так близко?
Тухачевский поглядел на стенные часы и стал выбивать трубку.
— Ох, Платон Евсеевич, — вздохнул он. — Рад бы вам сказать в этом отношении что-либо утешительное, да совесть не позволяет. Хорошо, если еще лет пяток спокойно проживем, да и то вряд ли. Вернее, что много меньше… Понимаете теперь, почему я прошу вас ускорить изготовление вашей прекрасной винтовки?
Старик свернул свои чертежи, застегнул чехол, выпрямился и сурово ответил:
— Ежели надо, об чем тут речь. Заверяю вас, товарищ маршал, все будет, как вы приказали…
Когда за старым мастером закрылась дверь, военные поглядели друг на друга.
— Каков старик? Золото!.. Надо поскорее в ТОЗ телеграмму дать.
Маршал направился к своему письменному столу и, смеясь, сказал, указывая на свою автоматическую ручку.
— Это вот мой меч, которым я воюю… Крови он пролил больше, чем все мечи мира… Да, кстати, Иероним. Сегодня в 12 большой полет «Максима Горького». Хочешь поедем туда вместе?
— Нет, Миша, — поднялся Уборевич. — Рада бы, как говорят, душа в рай, в небо, да дела не пускают. Мне в Наркомтяжпром к Фельдману идти нужно, о деталях танков договориться. Это для тебя роль — фигурировать и выдвигаться. Я лучше свое делать буду… А знаешь, между прочим,
Тухачевский поднял голову от стола, за которым писал.
— Ну?
— Да вот. недолго будут служить нам эти винтовки. Скоро их придется в архив сдать.
— Это почему? — удивленно спросил маршал.
— Видишь ли, Миша. Новая техника и тактика скоро иные задачи «царице полей» — пехоте дадут… Основную огневую работу тяжелые виды оружия делать будут. А пехота налегке будет. Ей дальше, чем метров на сто, и стрелять-то не придется. С ручными пулеметами закрепляться будут.
— Ну, ты — известный фантазер, — улыбнулся Тухачевский. — А впрочем, — задумчиво протянул он, — может быть, ты и прав, как прав и Дегтярев насчет штыков, — все в архив сдадим.
Потом он тряхнул головой.
— Ладно, дружище! Так ты не забудь моих слов насчет армии. Присматривай среди своих командиров толковых ребят, которые… которые, словом, понимают. Стычка с Ягодой, боюсь, неизбежна и на армию попробуют накинуть петлю. Я тогда на дыбы стану: не за себя, за армию. Поддержи меня тогда!
— Понятно, — еще раз просто повторил Уборевич. — Прицел, Миша, у нас большой, русский. Как это где-то писалось:
«Блажен, кто свой челнок привяжет К корме большого корабля…»
Наш с тобой корабль — Россия. Его-то из вида не потеряем!..
Он еще раз крепко пожал руку Тухачевскому и вышел…
Через несколько минут маршал приветствовал в своем кабинете второго заместителя наркома обороны, начальника ПУРККА Гамарника. Это был высокий, худощавый, сутулый еврей с длинной, выхоленной, темной бородой и умными, мягкими глазами. Он принес Тухачевскому на согласование новую инструкцию политработникам армии о прошедших политических процессах.
Предложив гостю коньяк и сигары, Тухачевский погрузился в чтение. Перед ним замелькали стереотипные фразы и выражения: «презренные троцкисты», «бешеные, гнусные наемники капитала», «шпионы» и прочие. Почему, собственно, старая партийная гвардия, на двадцатом году победы Октября, стала вдруг «изменять» революции — в инструкции объяснено не было. Да и действительно, как можно было объяснить расстрел людей, связавших свои имена с «Алой принцессой-революцией» еще во времена императоров; людей, прошедших годы тюрем, каторги, ссылок, работавших вместе с Лениным в критические времена 1917-18 годов и теперь «вдруг» оказавшихся предателями… Тонко улыбнувшись, Тухачевский поставил свои инициалы на проекте инструкции. По принятому порядку, все заместители Ворошилова заранее согласовывают между собой все важнейшие приказы и инструкции.
— Н-д-а-а-а, — протянул он, наконец, поднимая голову. — Трудную задачу даешь ты своим политработникам, Ян Борисович. Сочувствую им…
По старой партийной традиции, все коммунисты были друг с другом на «ты». Старые боевые товарищи обычно называли друг друга по именам и даже прозвищам, и лишь в официальные минуты переходили на более формальный тон — обращение по фамилиям или чинам.
Гамарник, смакуя старый ароматный коньяк, тоже усмехнулся.
— Ну, а что же делать, Михаил. Николаевич? Надо же изворачиваться? Расстрелянных с того света не вернешь, а в умы красноармейцев вносить путаницу никак не годится. Я всегда был против таких скандальных процессов, но Политбюро…
Тухачевский хмыкнул.
— А ты прикинь по памяти, кто из первого состава Политбюро, ленинского Политбюро, остался в живых?
Гамарник наморщил лоб, вспоминая имена. Ленин умер. Троцкий выслан за границу. Томский застрелился. Рыков умер в ссылке. Бухарин, Зиновьев, Каменев расстреляны, как «предатели»… Тухачевский внимательно следил за морщинами на высоком чистом лбу Гамарника и когда те дрогнули в удивлении, подсказал своему собеседнику:
— Сталин?
Гамарник несколько растерянно поставил рюмку на поднос.